Глава 2

Довольно странно дописывать, спустя много лет. Ну как много, ну так. Лет пять. Часто ловлю себя на том, что многое забыл, касательно мелочей. Но что помню.

Так вот, первое, с чем ты сталкиваешься, попавшись в цепкие лапы отечественного правосудия – это опера. Настойчиво, но вежливо они пригласили меня на встречу в отделение, из которого мне не суждено было вернуться своим ходом. Попросили извлечь всё из карманов. Потом обыскали. Потом описали. Потом взяли в руки мой телефон. Потом сунули мне в лицо его с открытой записью «мент», с криком: «Кто это?!» Тот самый свидетель, бывший офицер милиции, как успел, так записал. Явно глумились. «Не помнит? А давай я ему сейчас палец сломаю, а?» Всё то, что называется психологическим давлением. Нет, физически не пытали. Не сочли нужным, видимо. В начале позвали ещё и кореша, допрашивали порознь. Потом водили в комнату с односторонним зеркалом, показывали второго синяка, узнаю ли. Бля, темно было, быстро и страшно. Узнаю ли? Да хуй знает. Вроде он. Но не подпишу человека наверняка за ответ. Похож. Их не устраивает. Ощущение, что ты – облезлый волчонок-прибылыш, которого со всех сторон травят через клетку притравочной ямы вульфхунды. Гав-гав! А ногу? А сломать ногу, может – заговорит? А ты такой – хуясе, куда я попал, а? Ребята… В ответ: «МЫ НЕ РЕБЯТА ТЕБЕ!!» Нннуу… господа… «ГОСПОД ВСЕХ В СЕМНАДЦАТОМ ПОВЕСИЛИ!!!» Ну как, ну как, бля?! «ГРАЖДАНИН НАЧАЛЬНИК!!»

И всё. И ты понял, что тебя не считают за гражданина. Ты – тот зэк из фильмов, который за номером и обращается к любому менту или ВОХРу на «гражданин-начальник». Тебе сказали. Тебе указали на твоё место. Ты – зэк с этой минуты. Ты в зубах гончих правосудья. Которым, по нынешним особенностям, на правосудие – так себе, покласть, главное – чтоб палку срубили. Первая граница. Их будет несколько на пути, это – первая, за неё ты не вернёшься никогда. Тебя вынуждают сказать это обращение – и всё. Ты признал, что ты – зэк.

Пытался писать «зек» - фуфуфу какое-то. ЗК, ЗэКа. Зэки. Эттамы. Кто-то матёрый, кто-то так, первоход, как я. Превед, граждане.

Но вернёмся к. Некоторые пишут про пытки, на меня просто давили морально. Отпустили Вадика, он сходил в магазин, принёс мне сникерс и воды. Разрешили позвонить на работу. «Только не говори, что в милиции», доверительно сказал мне самый человечный из маннхундов. Я зачем-то повёлся и не сказал. Просто сказал, что не смогу прийти, ибо вот. Говорил операм много раз, что я сам пришёл, что никакого умысла, что никого я не…

В какой-то момент опер с самыми холодными глазами, тигровая акула, сказал: «Да брось. Ты пришёл зачем? Чтобы сказать, что это они напали, да? Чтобы не ты виноват». Блять, да! Они напали, они! Но кто б меня слушал. Я отчасти надеялся, что произошла ошибка, что я не бил никого ножом, даже будучи в чёрной ярости, что это совпадение, что сейчас положенный адвокат меня спасёт…

В середине дня приехала некая Полищук. Если вдруг она читает это всё – я её помню, привет. Начальник оперативного отдела. Вызвала нас по очереди, меня и того, второго синяка. Ему втирала, что «ну вот ты большой такой, чо он, понятно, испугался», все дела. Я уж думал, наша взяла. Как она его гнобит-та. Но потом настала моя очередь. Немужик, раз не рукой. Тренируйся, будь мужиком. Вот это вот всё. Короче, дамочка приехала, самоутвердилась за счёт двух мужиков, и уехала. Я её очень хорошо запомнил, ибо потом видел даже по телеку, в тюрьме-то.

Я остался сидеть в коридоре. Сидел долго. Слышал, как втащили в отделение диллершу, втащили в туалет, заставляли проблеваться, ибо подозревали, что та проглотила партию наркоты. Слышал, как жена порезанного мною гражданина требовала доступа к нему. Что пиздец как странно, ибо его кореш (тот, которого мне давали опознать за зеркалом) тогда вночи, будучи синим в дугу, пытался его вывезти в больницу, где и встретил столб.

Ещё раз. Я порезал одного из синяков, сам того не ведая. Он, не отдуплив, убежал за Вадиком. Вернулся. Я пришёл в себя, увидел, что двое против одного и свалил. Порезанный пришёл к своему пьяному корешу с кишками в руках, тот его посадил в свою тачку и повёз в больницу. По пути въехал в столб на пустой дороге, раненый ушёл в кому.

На момент моего прибытия в отделение утром, раненый (терпила) из комы вышел. Это не было никому интересно – запомните этот момент.

Меня просто держали в коридоре отделения до вечера. Весь день. Мимо ходил опер с виноватым лицом, про себя я его обозначил за самого нормального. По нему было видно, что ему жаль. Он хмурил брови и поджимал губы, хотел казаться суровее. Был моложе всех. Остальные просто куражились. Вечером пришли следак и положняковый адвокат.

Все знают, везде написано, но повторю: Положнина – фуфло. Если вам так вышло, что вы по эту сторону, что маннхунды вас кусают, постарайтесь промолчать до получения адвоката, положнякового, то есть, бесплатного адвоката за такового НЕ считайте. Он – стукач обвинения. Один на миллион случай, когда хороший правильный честный адвокат идёт в положняковые за идею. Это – НЕ ВАШ случай, вы – неудачник. Хотя бы потому, что оказались по мою сторону. Просто молчать не получится, вас будут бить, потому изображайте искреннее сотрудничество через непомню точно. Добейтесь адвоката. Или, если ваши яйца из литого чугуния, заявите хундам, что рано или поздно вы таки адвоката встретите, и тогда все их превышения уйдут жалобой в прокуратуру. За это вы получите по чугунию, но, возможно, ваш адвокат найдёт вас быстрее, чем мой меня.

Поздно вечером приехала бабка. Заполнила с дознавателем бумажки, как будто сочувствуя мне, но… Ноль помощи. Меня проводили вниз.

Внизу участка- обезьянники. Секции, отделённые от прохода дверьми с окном толстого мутного плексигласа. Виноватый мент принял меня, грустно кивая. Снял пальцы и ладонь, провёл в секцию. Самый человечный и сочувствующий из племени ментов, которых я видал. Реально, тюремщик, страдающий за своих заключённых. Спустя час, пришла тогдашняя жена. Принесла пальто и капли. Пальто взяли, капли – нет. «Они ему нужны, иначе он не сможет дышать». Я начал стучать в дверь, Добрый Мент показал мне – не надо, иначе всё кончится. Так я получил вместо косухи пальто. В косуху внизу вшит ремень, потому могли распороть, вместо неё я завладел кашемировым пальто «Бугатти». Блять, самое нужное в тюрьме, да…

Спустя ещё пару часов меня конвой из двух патрульных забирает из ваняющего бомжами обезъянника и сажает в «бобик». Обстоятельства заставляют снять побои, потому меня везут в дежурный травмпункт, где похуистический доктор аналогично снимает травмы. «Можно сходить в туалет в больнице?» – спрашиваю я. «Так ссы за бобиком», говорят мне. В наручниках, в темноте за УАЗиком. Сбежать легко. А зачем? Куда я побегу? Что я сделаю? Что докажу? Я ж всё это время был законопослушный гражданин, только хуже сделаю. Поссать за бобиком…

Ночью привезли в ИВС. Попросил камеру без никого. Вывели в помещение на двоих, но больше никого. Шконки из лакированного дерева, матрасы толстые и мягкие, постельное бельё с пальмами. Лёг спать до завтра.

На следующий день комендант спросил: «А чего одиночку просил, не из этих ли?» Просто, говорю, одному проще как-то. Угу. Перевели с бельём в большую камеру, пять на пять, наверное. В углу – унитаз и раковина. Окно с решёткой. У окна – стол со скамейками. По стенам – нары, одноэтажные, но места хватает на четыре штуки. Роскошь, как я не понимал тогда. Три дня в ИВС могут держать, по факту – больше. Раньше оно было – КПЗ. Теперь модернизировали, ребрендинг устроили, кое-где, говорят, над дальняком камера висит. Ещё в ИВС дёргают с СИЗО на допросы, например. Тут ты ещё пока гражданин, просто хулиган, которого поймали за хвост. Не для оперов, конечно. Те чётко делят людей на сырьё – поставщиков заявлений, и негодяев – подпадающих под ту или иную статью УК. Ходят легенды о Честных Операх, я даже в одного такого пока верю. Это те, кто за справедливость.

Но короче, скука там. Нашёлся бывалый, который говорил: «Антоха, сядь, не маячь из угла в угол, последнее дело – погнать. Сиди и жди, читай газеты». Чудом попавшие к нам газеты читались от корки до корки. От заглавия, до выпускных данных. Дачка моя, кстати, пришла только в СИЗО.

На второй день мужику-нарку стало плохо. Переломка. Теперь я когда комментирую героиновую зависимость, я имею ввиду его. Кусок мяса, как амёба, ползущий на свет. Доктор, раз в сутки положен доктор! Доктор отпускает ни с чем – ломка. Пусть он вколет что-нибудь! – вопит тело и бьётся раз за разом об дверь. Даже под угрозой избиений. Человек просто теряет причинно-следственные связи и, как амёба, ползёт туда, где есть хоть какая-то, хоть призрачная вероятность получить своё.

На третий день нас отвезли в суд. Вот с тем нарком, ему похорошело уже. Выпрыгнули из автозака, прошли по ступеням. Суд по мере пресечения. Что скажет подозреваемый… А всем похуй, что он скажет. Я даже опешил и замолчал – судья треплется с секретарём, вместо того, чтобы меня слушать. А секретарь – да вы продолжайте, немолчите. В результате – всё заранее принято по тому, что написали опера. А у дознавателя там в конце значилось: Такого-то сякого-то на почве возникшей личной неприязни нанёс тяжкие телесные. То есть, я такой ходил парайону, искал лохов, нашёл и нанёс – именно так потом ржали поцоны в СИЗО.

Ощущение удивления. Суд, суд! Такое… Такое! В кино! Все тебя слушают! Молоток тот же, хоть и понимаешь, что это – в америке.

На деле – всем на тебя насрать. Тебя просто не слушают. Если прокурор сказал сажать – посадят. Потом рассказали – почему? Потому, что терпила в коме. По данным на день заявления. То, что он три дня как не в коме, а в стабильном состоянии – никто не в курсе. Имеем – чувак нанёс потенциально смертельную рану, если отпустим, а терпила двинет коней, получится, что отпустили убийцу. Нельзя. Потому – мера пресечения – лишение свободы.

А штоб вы знали, это минимум два месяца СИЗО.

Два месяца – какая хуерга, скажете вы. Суканет. Этамнога. Я пожжэ раскажу.

А пока – судья вынес, я в клетке так и сижу, защёлкнули наручники, очкастые приставы выводят, мама кричит: «Антоха, держись», блять, вот без этого крика я бы не, конечно. Что мне ещё остаётся делать-та. Не, ну смутило то, что «Антохой» мама меня никогда не называла да этого. И после.

Приставы вывели наружу. На ступеньках, вне здания, по пути в автозаку, вдруг крепко взяли меня под руки. Будто я бежать собрался. Как граница – вне здания – хоп! Видимо, были прецеденты. Маму жалко. Я железный, она кричит. Жалко. Хоть нарка того больше не пристёгивают к руке.

Везут в ИВС. А на утро – драйте камеру, вот вам тряпка. А потом – идите вниз. Остальные зэки куда-то вчера переведены. Ментовская газелька везёт нас… Высадили,холодно. Кирпичный двор. С лязгом закрылась дверь, мы вдвоём в помещении четыре на два, со скалой в углу. «Знаменитые Кресты!», - патетически восклицает переломавшийся нарк.

Йарр-байкер.

Никита припарковал байк у придорожной кафешки с оптимистичным названием «Сытый носорог», которое неожиданно выделялось среди безликого ряда вывесок «Кафе», мозолившего глаза последние несколько часов. В дальнем углу стоял другой мотоцикл, какой-то «кастом», практически «байк-родстер» или «мускул-байк», вроде бы и отсылка к чопперам есть, но мощь и угловатость просто  читаются в каждом изгибе. Весь «Днепр» Никиты не стоил и руля того красавца.

Сырые волосы мели по чёрной шершавой коже косухи. Шлем защитил корни от намокания и те золотились в свете ламп, но концы пропитались дождём позднего сентября и потемнели от влаги и казались чуть ли не тёмно-каштановыми.

Стоило только войти внутрь помещения, как улица сразу стала казаться тёмной и неприветливой – Никита давно заметил, что даже через обычное оконное стекло вечер кажется всегда мрачнее. Сейчас было примерно полтретьего, но карельская осень на то и карельская. Снаружи казалось, что ещё ничего так, даже не сумерки, лёгкая морось сеется из светло-серой пелены, а вот сквозь оконное стекло небо выглядело прямо таки свинцовым из-за туч.

Оббитые ДСП стены, поверху оклеенные декоративной плёнкой «под доску».  Синяя неоновая лампа над входом, какая-то надпись или фигура – что-то непонятное, в духе «тегов», что малюют недоросли на любой стене. Слева вдоль окон столики, справа стойка, потом направо зал загибается – там ещё столики. Меню у кассы, заправленное в то, что в большом городе назвали бы «тейбл-тенсами».

– Солянку, сосиски с рисом, компот, - проговорил Никита улыбающейся девочке-кассирше, вскользь мазанув взглядом по старой бумаге под прозрачным пластиком.

– Садитесь, вам принесут, – приняв деньги по прейскуранту, любезно прожурчала кассир, отвернулась к кухне и зычно гаркнула: – Солянка, сосиски, рис!

Компот принесли тут же, суп, начерпав из большого бака, минутой позже. Тарелка – белая, с синей каймой по краю – даже дымилась, свидетельствуя, что повар первым блюдам замёрзнуть не даёт. Ну, статус кафе – при крупной развязке трасс – обязывал. На огонёк заходили постоянно, и персоналу приходилось хлопотать, чтобы водители в следующий раз снова тормознули у их крыльца.

Ещё когда шёл от кассы, выбирая столик, Никита заметил косые взгляды компаний, сидевших по два-три человека на закуток. Джинсы, фланелевая рубаха, бейсболка, неснимаемая даже в помещении – прямо лубочная калька со штатовских дальнобоев какая-то. Взгляды были полны иронии и желчи, но Никита сделал вид, что не замечает их. Как привык.

Принесли второе, поставили рядом с красным пластиковым подносом на тёмно-коричневый, местами немного липкий стол. Что не осталось незамеченным среди «драйверов».

– Смари, патлатому сосиски принесли, – донёсся «театральный» шёпот из-за соседнего стола. – Или это баба? Не пойму никак. Тогда понятно, почему сосиски. Смари-смари, две штуки, она по двое принимает, что ли, бгыгыгы?

Никита давно для себя решил, что спорить с шакалами – себе дороже. Их много. Он один. Потому он просто опустил голову чуть ниже и загребал вилкой рис, пропитанный светло-бурой подливкой. Доесть и уйти, никто его тут потом никогда не вспомнит.

Его столик был как раз в углу зала, и он, накалывая сосиску на вилку и делая вид, что разговор за соседним столом не о нём, отчётливо видел, как в дальнем конце зала встал парень, резко отодвинув от себя поднос с тарелкой. Он прошагал к повороту, и каждый его шаг сопровождался тонким «цоком», который казался бы смешным в любом другом случае. Но не когда его издаёт стальная подкова, набитая на каблук армейского берца, в который обут человек, чей вес навскидку определяется как «рядом под центнер». Нельзя было назвать его фигуру «культуристским клином», плечи не поражали шириной, но складывалось ощущение общей плотной сбитости. Косуха, обтягивающая сей торс, ухоженно лоснилась и на левой стороне груди виднелись нашивки с фамилией на латинице и надписью «Sgt of Arms». Лицо, которое скорее можно было бы назвать круглым, было обрамлено понизу короткостриженной каштановой бородой, сливавшейся с усами, сверху же волосы были выбриты так, что по середине черепа оставалась широкая полоса от затылка ко лбу, примерно на пару сантиметров длины. «Драйверы» настороженно заткнулись.

Хозяин того роскошного байка (а это, без сомнений, был он) остановился у того самого столика, из-за которого только что доносился пересчёт Никитиных сосисок, а оба владельца фланелевых рубашек в клетку, что сидели там, сосредоточенно уставились в свои тарелки. Колоритный бородач без каких-либо предисловий внезапно положил руки на затылки сидевших за столом и от души приложил их лицом об крашеную ДСП, вложив в движение всю силу, работая не столько руками, сколько корпусом. Потом повернулся к столу Никиты.

– Ты приехал на байке, но позволяешь всякой хуйне молоть всякую хуйню. Я задаю себе вопрос – байкер ли ты. Задай его и ты себе.

После чего вышел и рёв двигателя в три четверти был свидетелем его отъезда.

Никита вдруг понял, что если он продолжит есть, делая вид, что его тут нет, ему наваляют тут всем баром. Потому принял единственно верное решение – один его друг, которого угораздило в своё время попасть на пару месяцев в СИЗО, назвал бы такое «сидеть гоголем» – гордо поднятая голова, зырк-зырк по сторонам ну и всё такое.

Долго выделываться не пришлось – в тарелке оставалось всего на пару вилок гарнира, ну, может, больше, Никита не думал, что сейчас стоило считать каждую рисинку.

На стоянке подойдя к байку, он нашёл под багажной сеткой картонный прямоугольник типа визитки, успевший уже промокнуть. «Два колеса, байкер один раз» значилось на ней. "По силам ли тебе эта свобода?" – было начертано на обороте.

Первый текст Хамстера.

Тишина…

Когда-то Джек читал, что в древности была такая пытка – человека запирали в полной тишине. Через некоторое время он сходил с ума. Просто не мог выдержать полного отсутствия информации из внешнего мира.
Но сейчас Джеку казалось, что эта пытка стала бы для него величайшим наслаждением. Он готов был целую вечность слушать эту тишину…

В небольшом космическом корабле, медленно рассекающем бездну космоса, не было слышно ни звука. Инженеры из «Бритиш Спейсшипс» не просто так получают свои огромные оклады – каждый корабль этой корпорации представляет собой шедевр дизайна и эргономичности. Но главное, чем гордятся создатели этих машин– уникальная система звукоизоляции. Ни один человек, решивший приобрести корабль «Бритиш Спейсшипс», никогда не пожалуется, что ему мешает шум механизмов или гудение вентилятора.
И сейчас Джек в очередной радовался, что пять лет назад он купил этот корабль. Да, тот не раз ломался, а ремонт сжирал кругленькие суммы, иногда над «старичком» смеялись владельцы современных кораблей. Но за все время службы Джек не услышал ни одного лишнего шума. Корабль как будто спал, хотя за звуконепроницаемой стенкой кипела жизнь, которая заставляла серый кусок металла взлетать, садиться, иногда даже падать.

Когда-то в небольшом баре на Эпсиконе-2 Джек встретил своего бывшего одноклассника, Гродера. «Большой Гррр», всегда выделявшийся среди сверстников немалым ростом и выпирающим пузом, стал известным гонщиком. Он никогда не занимал призовые места в крупных чемпионатах, зато на окраинных планетках постоянно брал никому не нужные кубки и медали. Выпив пару литров пива, Гродер показал Джеку «свою детку»: огромный грязный корабль, большую часть которого занимали сигарообразные двигатели. Внутри спортшип выглядел немногим лучше – в рубке валялись пустые банки из-под пива, на стенах висели фотки обнаженных женщин, а весь пульт был завален огрызками и обрывками упаковок. Но больше всего Джека поразило не это. Когда Гррр запустил двигатели, издаваемый ими шум чуть не оглушил ошарашенного гостя. Он уже хотел посоветовать старому знакомому отремонтировать свою драндулет, когда хозяин корабля сказал совершенно непонятную фразу:
- Слышишь, как рычит? Дааа, моя детка всем им покажет! Нет, ну ты послушай - тигрица! Я даже музыку никогда не включаю – ее песни можно хоть целый день слушать.
Джек ничего не ответил, но после этого к кораблю Гродера больше никогда не подходил.

О нет, этот звериный шум пусть слушают придурки-алкоголики. Здесь только Джек и тишина. И больше всего капитан (и единственный член экипажа) хотел, чтобы их свидание длилось как можно дольше. Он и тишина, тишина и он…

- Джек! Почему ты не хочешь играть?
Капитан вылетел из кресла и начал метаться по комнате. «Откуда, черт возьми, откуда этот проклятый голос?!?». Джек выбежал из рубки и, побив все рекорды скорости, понесся к машинному отделению. Там тоже никого не было. Только поршни медленно двигались то вперед, то назад, при этом не издавая совершенно никаких звуков.

***

Все началось несколько недель назад. Джек проснулся от странного шума. Никогда его корабль не издавал никаких звуков, даже после того, как однажды Джек разнес половину хвостовой части о взлетную полосу. А сейчас капитан слышал, нет, скорее чувствовал, какое-то монотонное гудение.
И вдруг…
- Джек!
Капитан спрыгнул с кровати и прижался к стенке. Хотя секунду назад ему казалось, что ближайшие пару часов он проведен в полудреме, теперь ни капли сонливости в сознании Джека не осталось.
Через полчаса кэп понял, что странный голос, как и непонятное гудение, ему просто померещились. Серьезно, бред какой-то! Корабль летит в сотне световых лет от обитаемых планет, на борту нет никого, кроме Джека.
К ужину Джек уже смеялся над утренним происшествием. Он с улыбкой вспоминал, что полдня назад метался по всему кораблю, пытаясь обнаружить того, кто же позвал его по имени. Он перерыл весь трюм, едва не застрял в холодильнике, разобрал пульт управления на части. Ничего!
Конечно, ничего. Потому что ничего и не было. Да, не было никакого голоса, не было никакого шума, ничего не было. Просто показалось. Или приснилось. Чушь, даже думать не стоит. А на следующий день он вновь услышал:
- Джек! Поиграй со мной!
От неожиданности капитан подавился компотом, вылив содержание стакана на штаны.
Он снова обыскал корабль, снова ничего не нашел, но теперь уже понял, что ничего ему не показалось – голос был тогда, и сейчас он снова появился.
Теперь Джек стал любить тишину еще больше. И каждый день боялся, что тонкий детский голос снова разорвет ее тонкую пелену, а затем еще долго будет висеть в голове, не давая насладиться отсутствием звуков.

***

- Джек! Давай же поиграем!
Капитан выбежал из рубки и опять побежал к машинному отделению. Почему-то он чувствовал, что голос шел именно оттуда. Вдруг кэп ощутил, что нога зацепилась за торчащий из стены провод, а через сотую долю секунду он обнаружил, что пол все ближе к его лицу. Джек попытался выставить руки вперед, но поздно. Он больно ударился, разбив нос и сильно ушибив колено. Однако удар придал странную ясность мышлению. Джек медленно встал и осторожными шагами стал двигаться туда, где было сердце его корабля.
- Джек! Ты не умеешь играть? Я научу! Попробуй!
Теперь кэп был уверен, что звук идет именно из машинного отделения. Он даже знал, что говоривший спрятался за щитком, отвечавшим за систему звукоизоляции. Эту панель капитан никогда не трогал – слишком боялся, что повредит там что-нибудь, после чего корабль начнет извергать различные звуки. Он с ужасом вспоминал отца, который каждый раз после еды громко рыгал на всю кухню и всегда орал во всю глотку, даже если сын находился в двух шагах. Нет, его корабль не должен издавать никаких звуков. Он должен молчать. Но к тому моменту, когда Джек подошел к дверному проему в машинное отделение, где, как он точно знал, находится маленький ублюдок, звавший его поиграть, кэп уже не мог думать о состоянии столь драгоценного щитка.
Сначала он взял отвертку и попытался отвернуть болты, державшие панель, но вскоре понял, что сделать это не получится – руки тряслись, и попасть отверткой в шлиц было просто невозможно. Тогда Джек схватил лежавшую на полу монтировку и стал поддевать щиток снизу. Опять ничего не получалось – панель держалась крепко, а щель была слишком мала, чтобы запихнуть монтировку поглубже.
Вдруг Джек размахнулся и ударил инструментом по поверхности щитка. Затем еще и еще… Он била, пока панель не стала похожей на смятый кусок фольги, а потом, наконец, разрезая кожу на руках, вырвал покореженный кусок железа. За ним были лишь провода да несколько стальных трубок. Никаких детей, никаких голосов. Зато впервые за все время существования корабля он наполнился мелодичным шумом. Двигались поршни, вращались катушки, шумел генератор. Свой звук издавала каждая деталь корабля, каждый винтик, каждая заклепка.
Джек слушал этот звук и понимал, что ничего прекраснее быть не может. Феерическая музыка огромной машины. Самая живая мелодия, исполненная безжизненным металлом. Джек слушал эту музыку. Он наслаждался ей даже больше, чем когда-то наслаждался тишиной.

Через несколько недель Джек сел на небольшой планете, чтобы закупить немного еды и побольше компота, заправить корабль и посмотреть пару свежих фильмов. За последние время он соскучился по человеческой речи – с тех пор, как Джек сломал звукоизоляционную панель, детский голос больше его не беспокоил.

Не один.

И кажется, всё,

По нулям кислород и бензин,

И с кем-то она…

Но всё-таки знай, ты не один.

                     ДДТ

Пятничный дождик барабанит по крашеной в белый цвет жести водоотлива за стёклами балконных окон. Вроде бы не такой и сильный, а поди ж ты, резонирует тонкая железка и каждая капля кажется свинцовой. Никита скрутил горло новой бутылке «Блэк бист», те сто грамм виски, которые оставались в давно початой поллитровке, он выпил и отчаянно хотелось ещё. Тем более, дождь пел за окном на карнизе: «Пей, пей, пей…»

Под потолком кухни вокруг старого пластикового абажура с дохлой мошкарой на ободке лениво колыхалось облако табачного дыма, в пепельнице умирал среди трупов собратьев очередной окурок, сигареты в пачке ждали своей очереди, а их палач-зажигалка безучастно лежала на столе, поблескивая сквозь прозрачно-зелёный корпус остатками сжиженного газа. Фирменную «Zippo» надо регулярно заправлять, а на такие вещи Никите уже не хватало дисциплины. Завтра он уедет к чертям из этого серого города, на работе будут полагать, что в отпуск, но вернётся ли он в срок – этого не знает никто. Уехать в темноту ночи ранней карельской осенью, раствориться если не в дожде, так хоть в студёной предутренней росе и больше никогда…

А сегодня – нажраться. Чем сильнее, тем лучше, чтобы проскочить стадию тоски и окунуться в ласковые объятия «алкогольной комы». А всё потому, что завтра Её выписывают из ИТАРа.

Нет, всё логично. И Никита прекрасно понимает ситуацию. Завтра Её переводят в обычные палаты обычной терапии, в которые можно ходить посетителям, и одними передачками не  отделаешься. Придётся навещать, видеть Её, говорить с Ней… А она ещё ляпнет что-то такое банальное, типа: «Спасибо, что спас нас», и останется с тем, ну, который её… А куда ж ей деваться-то? Не скажешь же ей: «Знаешь, мне в тот момент было всё равно, рванёт ли бензобак или нет, главное – тебя вытащить». Ибо как-то ненатурально да показушно всё это станет и обесценит сам момент поступка. И вот и выйдет, что, видит Небо, готов был в тот момент обменять себя на неё, если понадобилось бы, а ей - неважно. То есть, важно, конечно, но не так, Никита для неё не принц, а спасший жизнь друг… Просто друг. Хотелось взреветь и хватануть по столу кулаком, но вместо этого он просто в очередной раз отхлёбывал из коньячницы и глотал дешёвый смешанный виски. Никаких слёз, когда плачет байкер – байк ржавеет.

*   *   *

Это зрело постепенно. Первые дни Никита был готов брать штурмом непреступные крепости приёмного покоя, повергая ниц свирепых стражей-медсестёр. Потом он привык приносить передачи в условленное время и переживать, пока доктор (каждый раз разный), затворив за собой двери ИТАРа, спустив марлевую повязку под подбородок, цедит с показным участием, что состояние стабильно тяжёлое, но они делают всё возможное…

Потом в речи докторов появилось «идёт на поправку» и «скоро переводим». И тут Никиту как мешком ударило – переведут… И что?

С каждым днём путь к больнице всё больше походил для него на путь на Голгофу, тем более, что он всегда шёл пешком – полтора километра от дома для бешенного байкера не крюк… С каждым днём он больше думал, вот она начинает приходить в сознание, вот она думает о случившемся, вот мечтает о будущем… А есть ли в этом будущем место для него, Никиты? Из принцессы во хрустальном гробе она с каждым днём всё больше перевоплощалась в чужую невесту, из заключённого в эфемерный хрусталь подснежника в дикую розу, беспощадную в своей красоте и злую в острых шипах. Нет-нет, сама она вряд ли сказала бы ему злое слово… Но у ней была своя жизнь до аварии и эта же жизнь будет после. Никита – как гипс, наложили и, когда надо, срежут…

*   *   *

…Алкоголь успокаивал. Сначала он лился бальзамом на саднящие раны души. Потом усугублял их. Потом дарил забытье и покой до тяжёлого похмельем утра. Никита сам не заметил, как перешёл от бутылочки после гаража к постоянной дозе дома, под вечер. Утром в офисе он старался не дышать ни на кого, на начальника в особенности, к обеду отходил, отъедаясь в столовой яичницей и солянкой, а вечером, придя домой, он снова оставался один на один с долбанной неизбежностью – никого не волновало, кто кого там спас, жизнь, мать её, имела свои взгляды на саму себя.

В пятницу надо было блюсти трезвость, ибо в субботу с утра – гараж байк, езда. Дорога, пыль и асфальт… Ненадолго всё забывалось, потом за очередным поворотом мерещились следы резины и огромная неоновая надпись: «Не моя». Пару раз Никита срывался, трезвое сознание возвращалось лишь в воскресенье, глубоким днём и потом мучительно саднило всю неделю: байк в гараже так и не тронут.

Яркой вспышкой – лицо Жоры, когда он воскресным утром вошёл в незапертую дверь, осмотрел бардак в квартире и склонился над другом: «Ну ты и алкаш…»

 

*   *   *

Ехать отсюда к чёрту на рога, куда угодно, но прочь. Тут он изводит сам себя, тут нет покоя. Как раньше – только он, байк и дорога. Друзей итак было мало, последние кореша отвернулись, когда Никита замкнулся после аварии и ни с кем не жаждал иметь общения. Тем проще свалить с этого города куда-нибудь подальше. Раз ей всё-равно, какого чёрта он что-то тут должен? Да пошли они все! Оба! Или обои?..

Только слепая не поняла бы, что он к ней чувствует, только дурра осталась бы безучастной. Но ей всё равно, ей важнее уклад старой жизни… А и к чёрту всё, байк, дорога и пустота! Злость овладевала Никитой в такие минуты и рука сама тянулась к пробке.

*   *   *

…Днём ещё было ничего, но под вечер похолодало и вместе с каплями холодной воды, в лицо Никите полетели маленькие осколки льда, буквально царапавшие кожу на скорости больше восьмидесяти километров в час, но он всё ехал. Где-нибудь заполночь он наткнётся на очередной придорожный миниотель в каком-нибудь посёлке и заночует в не очень чистом номере на серых и влажных простынях. Начало темнеть, Никита перевёл фару с режима простого габарита в ближний свет.

Неожиданно сноп света выхватил их ранних влажных сумерек человеческую фигуру на обочине, а рядом – байк. Явно что-то из таких же тяжёлых «совкоциклов», как и у Никиты, что именно понять на первый взгляд было трудно, ибо тюнингован агрегат был по самое «небалуйся», длинная вилка, широкие бак и задний баллон…Чёрная краска, казалось, была наложена на раму и крылья совсем недавно и сверкала, омытая осенним дождём, как новая. Ночной ездок заметил Никиту и слегка махнул рукой, мол, тормозни, если не сложно.

Шлем не на асфальте, мот целый, седок не валяется, ничего важного, можно и проехать. Но Никита направил свой агрегат к обочине и запарковался сразу за мотоциклом незнакомца.

– Такая история, – молодой человек смущённо улыбнулся из-под серебристого визора шлема-полуторки, подойдя к остановившемуся мотоциклу и перекрикивая двигатель. – В-всё в порядке, но вот курево кончилось. Не угостите ли?..

Не слезая с байка, Никита выудил из кармана верной тёртой косухи пачку «Мальборо» и протянул парню. Тот выудил одну сигаретку и вопросительно, даже несколько заискивающе глянул на Никиту – дескать, можно ещё? Никита качнул пачкой в сторону просильщика, мол, бери, сколько хочешь, и незнакомец с благодарностью на лице вытащил ещё пару.

– С-спасибо большое, – крайне вежливо проговорил он, слегка заикаясь. – Вы езжайте, а у меня тут свечи…

Парень виновато улыбнулся, мол, сами понимаете, советский байк, свечи, все дела… Никита слегка кивнул – мол, конечно понимаю, выжал сцепление, клацнул передачей и начал свой разгон в густеющую тьму, выставив вперёд луч фары, как таран. Капли дождя чертили косые линии в снопе света фонаря, а Никите что-то не давало покоя, и спустя километр он понял, что. Нелегко будет парню, если он въедет в относительно большой населённый пункт с тем советским номером, который был закреплён под сиденьем встреченного байка. Впрочем, это не его, Никиты, проблемы. Откуда мог быть тот байкер? Судя по одежде и экипировке, вряд ли из какой-либо из попутных деревень, но в городе его давно бы выловили гайцы… А, в топку, дорога и Никита, между ними байк, а ещё – дождь. Остальное – неважно.

А что остальное? Кому он нужен? Жена – ушла. Друзья? Кому из них он изливал душу в последнее время? Кто мог считаться доверенным другом? Никто. Тот вечно занят, этот – запомнит и уязвит, если будет выгодно… Что он вообще делает тут?

Никита огляделся. Мокрый еловый лес не выражал и капли дружелюбия. Спереди по трассе был выстуженный Мурманск, сзади – Город, в котором оставаться не было ни сил, ни желания. Верный друг-байк под ним – единственный островок чего-то надёжного… Но как мелок он в густеющей сентябрьской ночи! Словно потерян во вемени и пространстве… Никому не нужен…

Внезапно сзади вспыхнула фара и слух разбередил рокот двигателя. Никита был готов биться об заклад на свой левый глушитель, что сзади ехал и ревел на весь соседний лес могучий «Урал», сводный брат «Днепра», что нёс самого Никиту, басовитое порыкивание советских мотоциклов, сдобренное лёгким подвыванием шестерни генератора, очень трудно спутать с чем-то ещё. Верно, это тот парень справился со свечой и нагнал, больше некому. Никита бросил взгляд в левое зеркало, ожидая увидеть там фару, расплывшуюся от капель на стекле в остролучевую звезду… Но никого там не  увидел, ровная тёмная лента асфальта тянулась назад под серебристыми нитями осеннего дождика. Он перевёл взгляд на свои предплечья, ярко освещённые сзади, потом на бак, хранящийся в глубокой тени от его собственного туловища, перепроверил, что в зеркале и правда нет никого, ничьей фары… И умиротворённо выдохнул.

*   *   *

Даже когда весь мир против тебя, сзади на плечи лягут лучи фары, как руки друга, и ты поймёшь, что ты не один.

Чёрный

Я, к стыду своему, всё-таки задремал, не смотря на важную миссию штурмана. Мы ехали уже больше восемнадцати часов и усталость брала своё. Старая асфальтовая дорога, серой шершавой лентой стелившаяся под днище нашей машины, утомляла глаза. Однообразие ночных обочин навевало сон. Потому долю секунды я потратил на осознание того, кто я и где я, после того, как Михась, наклонившись вперёд со своего заднего сиденья, слегка тряхнул меня за плечо:

– Смотри, Чёрный…

*   *   *

Поездка на легковой машине за тридевять земель кажется простой ровно до тех пор, пока не покинешь дом, и не придёт пора собственно ехать. В дороге же вдруг приходит осознание, что и сидеть долго неудобно, и размяться никак, и глазеть по сторонам, особенно на леса Северной Карелии, а, тем более, на саму дорогу – очень скучно. Да и до ветру не тормознёшь по первому желанию, а и тормознёшь – чай, не под каждым кустом таится оборудованный туалет, приходится довольствоваться необустроенными зарослями.

Тем не менее, никто не жаловался. Андрей, единственный из нас, владевший правами, вёл потрёпанное изделие отечественного автопрома  по дорогам на север, я сидел на переднем пассажирском месте, сверяясь с картами и напоминая иногда о хитро расставленных по кустам знаках, а Михась, петрозаводский абориген, вольготно развалясь один на заднем сиденье, развлекал нас байками и дорожными анекдотами. Планировалось, что, выехав около восьми утра, примерно сутки мы будем добираться из Петербурга в небольшой городок на севере Карелии, два дня там отдохнём, остановившись у двоюродной бабки Андрея, а потом махнём в обратный путь. И пока что план выполнялся достаточно точно.

Примерно каждые два часа мы останавливались у обочины и вываливались из стальной коробки поразмяться, попрыгать, поприседать и помахать руками. Один раз тормознули перекусить бутербродами и хлебнуть кофейку из дорожного термоса. Этот май в Карелии строил из себя ранюю весну и в полях кое-где даже лежал снег, хотя трасса, само собой, была уже сухая и не грозила внезапным ледком в поворотах.

Когда время подошло к трём часам дня, мы припарковались у придорожного кафе довольно приличного вида, чтобы перекусить чем-нибудь и отдохнуть от дороги. Тогда-то Михась и рассказал про Чёрного.

– Вот вообрази, едешь ты по трассе, а перед тобой – он, – вещал Михась, откусывая и пережёвывая куски хот-дога. Масло с сосиски пропитало салфетку, через которую Михась держал еду, и изредка капало вниз, на плоскую пластиковую тарелку. – Чёрный, на мотоцикле, тоже чёрном, как ночь. Да и ночь вокруг – так что не видишь его, а знаешь, вон он – перед капотом едет. Жуть!

Я усмехнулся, мол, как так, не видишь его, а он есть. Михась, криво ухмыляясь, ткнул замасленным большим пальцев вбок, в сторону Андрея.

– А вон у него спроси.

Андрей сразу нахмурился и отвёл взгляд, сосредоточенно перемалывая крепкими зубами салат из редиса, помидоров и чего-то там ещё. Михась, не обращая на него внимания, чуть наклонился ко мне и продолжил значительно тише, почти шёпотом.

– В том году ездили с ним, встретили, за Медвежьегорском, аккурат перед Вичкой. Ну, сейчас мы там до темноты будем. Хотя и он же на месте не стоит – где хочет, там и объявится.

Чуть позже, когда Михась отвлёкся на какого-то дальнобоя в бейсболке и затрынделся с ним о трассе на север в частности и дорогах в целом, я спросил у Андрея, мол, что за шуточки такие? Не собирается же он, Андрей, на самом деле подтверждать байки Михася? Взрослые же люди, в игрушки давно не играем, тем более, что подобные шуточки меня веселят как-то слабо. Но Андрей лишь выпучил глаза и отмахнулся от меня, из чего я сделал вывод, что Михась ранее как-то очень цепко разыграл Андрея этим Чёрным и тот теперь отчаянно избегает любых разговоров, лишь бы не перечить нашему дорожному болтуну.

*   *   *

– Ну так вот… - Михась навалился своей центнерной тушкой на сиденья сзади и дышал на нас луковым смрадом. – Как дело-то было. Жил да был себе пацан. Пацан как пацан, никого, кого не надо, не трогал, пепелац свой починял зимой, а летом гонял. Вроде даже в нашем городском клубе состоял, ну, которых щас готовят чаптой Найт-Райдеров сделать…

Михась многозначительно прищурился мне в зеркало заднего вида, после чего замолчал, впрочем, ненадолго.

–Ну так вот. Катался пацан, катался, и вдруг зазнакомился с тёлочкой какой-то с Питера. Ну, натурально так, по интернету зазнакомились, переписки, фотки, то да сё… В общем, поехал наш блахародный идальго в гости…

Михась закашлялся, перевёл дыхание, а я ещё успел подивиться про себя – откуда слова такие знает?..

– Ну, короче, на поезде поехал, дело-то зимой было, мотоциклам не сезон. Ну вот, раз поехал, два поехал, на третий застрял там на два месяца и вернулся только весной. При том, корешам всем рассказал – женюсь и никаких. Кореша погоревали, конечно, ведь после свадьбы уж не невесту в Карелию из Питера везти, самому к северностоличной жизни приобщаться… Короче, распрощался со всеми, и с первым просыхом дорог погрузил самые нужные манатки в рюкзак, оседлал пепелац свой, «Днепр» тюнингованный, кажется, а, может, «Урал», кто их разберёт… Да и погнал к невестушке своей. Аккурат на майские, на вторые. Мы-то с вами, вишь, хорошо, позже поехали, уж асфальт прогрелся весь. Ну так вот. Поехал он, красавчик, байк надраил, шлем начистил, носки новые надел, жених хоть куда…

Михась замолк, выдерживая драматическую паузу. Было видно, что ему хотелось знать, что его слушают. Дабы не обижать наше «живое радио», я повернул голову налево, вопросительно косясь на Михася через плечо, от чего тот сразу ожил и бодро продолжил:

– Ну так вот, чего я… Поехал он, такой, и да и не доехал. Искали его искали, все кюветы обыскали. Нашли под «лодейкой», под откосом. Ломаного-переломанного, мясо-металлический фарш. По следам выходило, вроде как, что фура его подрезала. По центру шла, а он решил, видать, справа, вдоль обочины обойти. А там – встречка, ну фура и ломанулась назад, в полосу… Как бы он виноват, нефиг опережать так, но, с другой стороны, не шла бы фура по осевой, проще было бы всем… Т-такие дела-а…

Михась как-то посерьёзнел и погрустнел, словно заново переживал потерю кого-то близкого. Помолчав с полминуты, он продолжил, пристально вглядываясь в мои глаза, отражавшиеся в зеркале.

– Вот с той поры и гоняет Чёрный по карельским трассам. Что чёрный – оно понятно, байкеры – они все в чёрной коже. Но этот – сгусток ночи. Прям чернота черноты…

*   *   *

– …Смотри, Чёрный!..

Я продрал глаза и уставился перед собой. Серая лента дороги, освещённая жёлтым снопом света фар, кусты по краям, тёмное нечто дальше. Дорога и дорога, что такого, куда смотреть? Я хотел было уже спросить Михася, в чём дело, даже обернулся уже, как заметил, что Андрей мертвенно бледен и побелевшими пальцами прямо-таки вцепился в баранку. Это заставило меня снова посмотреть вперёд, на дорогу, и я, наконец, увидел…

Свет от фар должен был ложиться двумя снопами, в виде эдакого веера, ровного перед нами, более короткого с левого края, от левой фары, то есть, и длиннее справа – так настраивают свет автомобиля, чтобы правая фара далеко освещала обочину, а левая не слепила встречных водителей. Однако примерно в семи метрах от капота веер разделялся надвое. Спустя несколько секунд я вдруг отчётливо понял, что свет рассекает надвое ничто иное, как тень от мотоцикла, как если бы он ехал ровно перед нами. Я легко мог угадать колесо, что-то по бокам, потом выше – ноги седока и дальше тень становилась шире, как и положено тени. Словом, всё было на месте, кроме самого мотоцикла с мотоциклистом – перед капотом было пустое шоссе. Заподозрив было розыгрыш, я обернулся назад. Михась, выпучив глаза, шептал: «Смотри, смотри!», а Андрей просто глядел перед собой, мелкими движениями руля корректируя курс машины при необходимости. Сейчас любой может мне сказать, что они меня разыграли, прилепив что-то на фары и изобразив соответствующие эмоции на лице в нужный момент… Но так не играют. Есть выражение: «Как призрака увидал», так вот, у обоих были именно такие лица. Только лицо Михася говорило, что он видит призрака не в первый раз, а лицо Андрея – что он снова встретил то, во что не хотел бы верить.

Мой взгляд приковался к тени на асфальте и в поворотах дороги я даже мог видеть тень немного сбоку, то есть, тёмное пятно в световом снопе не было статичным. Это ощущение завораживает. Я не хотел бы его снова пережить, но… Ты видишь что-то, и вдруг понимаешь, что ты это не можешь объяснить, оно – вот то, потустороннее, чего быть не может, но оно есть. Зачарованно смотришь на него во все глаза и пытаешься не упустить ни секунды… Слева Андрей шептал: «Господи, господи…»

А потом он истаял. Как в фильмах про призраков, чёткая тень посреди дороги стала светлеть, контуры расплылись, и, как будто нарисованный шпионскими чернилами, призрачный гонщик исчез без следа. Я будто очнулся после того, как Михась над левым плечом шумно выдохнул:

– Ушёл… Хорошая примета – встретить Чёрного…