Холодная вода

 Хельги подошёл к турникету. В нескольких метрах от него негромко загудели электромагниты, вмурованные в бетонный жёлоб маглев-дороги. Значит, минут через пять прибудет поезд, остановится, искря катушками, выпростает из своего бледного брюха шасси, и, присев на них, отпустит в сентябрьскую прохладу своих пассажиров.

Хельги зябко повёл плечами. По утреннему холодный стылый ветер, игравший жёлто-зелёными берёзовыми листьями, рассыпанными по перрону, не мог проникнуть под его красно-белую кожаную куртку, но ощутимо холодил ноги, защищённые только старомодными светло-синими джинсами. Мимо проковыляла бабка, глянувшая на Хельги так, будто он был виноват во всех смертных грехах.  Ему было всё равно, он привык, что бабки постоянно принимают его то за бандита, то за неонациста, то ещё за какую-нибудь пакость. Да это и не мудрено. Что ещё могут сегодня подумать бабульки-пенсионерки, при виде высокого голубоглазого парня с правильными, «арийскими» чертами лица, коротко стриженными светлыми волосами, плечистого и крепкого?.. Да ещё и часто небритого.

Сегодня он впервые за весь месяц воспользовался бритвой. Потому, что Милонега не любит, когда его щёки колючи.

Они были примечательной парой. Рослый скандинав и японка с настолько русским именем, что русские матери давно перестали называть так своих дочерей. Прихотливая судьба привела  сюда более сорока лет тому назад её деда и бабку, а двадцать лет спустя и его отца. Провела через «новый железный занавес», через бойкоты внешней конфедерации, через непробиваемую бюрократию русских чиновников, привела сюда, в Россию, чтобы год тому назад эти двое встретились и не захотели расставаться.

Хельги смотрел на бетонный жёлоб, убегавший за поворот. Поезд должен был прибыть совсем скоро, но тем медленнее тянулись секунды. Казалось, магниты гудят уже целую вечность, а состава всё не было.

Когда Хельги узнал, что Милонегу отправляют на месяц в командировку в столицу, он чуть было в серьёз не собрался ворваться к ней в офис и размазать её шефа по стенке. Целый месяц без неё! Сейчас он с удивлением вспоминал этот период. И как он только выдержал?..

Наконец показался локомотив. Толстой серебристой змеёй поезд прополз мимо, замедляя ход, остановился, и,  бухнув чем-то, с лёгким скрипом опустился вниз, на невидимые из-за края жёлоба стальные колёса. Двери, как всегда оказавшиеся строго напротив турникетов, плавно и бесшумно разъехались в стороны, проводница в синей форме выглянула наружу и снова скрылась, пропуская пассажиров. Хельги всматривался в заспанные лица выходивших из вагона, нагруженных баулами и сумками, пытаясь найти Милонегу, но она почему-то всё не появлялась.

Вдруг на его глаза легли чьи-то тёплые ладошки. Хельги накрыл их своими, отвёл в стороны и, обернувшись, увидел Милонегу ужасно довольную тем, что её проделка удалась. Он обнял её, приподнял над перроном и закружил, а она счастливо смеялась и делала вид, что вырывается. Наконец, Хельги поставил её на асфальт, подхватил одной рукой её дорожную сумку, второй крепко прижал саму Милонегу к себе – так теплее, – и они неторопясь направились к парковке, где стоял, важно посматривая овальными фарами на остальные машины, громадный хельгин внедорожник.

*   *   *

Хельги сидел за столом и рассеянно слушал щебет Милонеги. Ополаскивая в раковине тарелки, она рассказывала о том, как проводила время в столице, и как на презентации один дядька пытался было клеиться к ней, и какой отпор он получил. Хельги подумал о том, как много, оказывается, перепачкалось посуды. Едва переступив порог, даже толком не раздевшись, Милонега принялась готовить по-царски изысканный завтрак, время от времени бросая неодобрительные взгляды на немытую сковородку на плите и ворча под нос, мол, так и знала, что весь месяц будет одной яичницей питаться. Домыв последнюю тарелку, она выключила воду, вытерла руки и направилась прочь из кухни. Когда она проходила мимо Хельги, он коварно подтолкнул её, и, под её якобы протестующий визг, подхватил на руки, и понёс в спальню.

*   *   *

Хельги осторожно выскользнул из-под одеяла. Спящая Милонега представляла собой на удивление умилительное зрелище. Впрочем, наверняка в мире нашлось бы много молодых людей, готовых с пеной у рта доказывать Хельги, что их возлюбленные выглядят ещё милее.

Хельги оделся, взял со стола чёрную кожаную папку, аккуратно подоткнул одеяло и вышел из комнаты. Натягивая в прихожей куртку, он снова подумал о ней, свернувшейся калачиком, отпихнувшей в сторону подушку. Она, почему-то, не любила подушки, а когда спала на боку, то подкладывала под голову край одеяла. Или его руку. Хельги нахмурился – надо было завезти папку с отчётом шефу Милонеги, а потом ехать в институт.

*   *   *

По общему корпусу института пройти мог чуть ли не любой прохожий, единственным представителем власти тут был вахтёр дядя Митя, носатый старикашка на проходной. Он вечно дремал в своей будке, и даже если сканер пищал, сообщая, что через ворота проходит посторонний, дядя Митя только сопел во сне. Лишь изредка доносилось из будки его сварливое: «Хде пропуск?». Зато в Закрытое Крыло пройти могли только избранные. Хельги стоял в коротком коридорчике и смотрел на дуло пулемёта, торчащее в турели под потолком. Если вдруг анализ его ДНК и «съёмка морфологических параметров», как говорил автор системы смешливый доцент Зеленевич, а попросту пропорции тела Хельги, так вот, если всё это не совпадёт с образцом в базе данных, то он, Хельги, окажется заперт в этой комнатке  из бронированного стекла, пока не прибудет внутриинститутский отряд спецназа. Время от времени система Зеленевича сбоила, и тогда кто-то из сотрудников приходил на работу в синяках от прикладов.

Его пропустили. Хельги прошёл в кабинет руководителя Проекта. Ему повезло, зам руководителя тоже был там. Хельги вкратце изложил свою просьбу. Руководитель, плотный мужичок с остатками рыжей шевелюры на висках, налился краской и зашипел на него.

- Да вы тут что, в игрушки все играете?! Вы же сами, господин Сварттанн, вы же сами!.. – Руководитель всегда, когда злился, обращался к собеседнику «на вы», по фамилии и обязательно через «господина». – Вы что, забыли, как я лично! Лично!!.. Как я сам приходил к главврачу и уговаривал его допустить вас к тренировкам, когда вы пришли с температурой тридцать семь и отказались уходить домой?! Как я… И вот теперь вы заявились и вещаете о том, что вам нужен отпуск! Неделя! Месяц до старта, а ему – неделя! Да знаете что...

Руководитель подавился словами и замер посередине кабинета, багровый от возмущения.

- Зачем хоть отпуск-то понадобился? – Изнурённо спросил вечно усталый зам.

- Ко мне приехали, - хмуро пробубнил Хельги, угрюмо разглядывая рисунок паркета.

- А. Ваша эта… как её?.. – Зам поморщился и неопределённо шевельнул рукой. – Ну, как, дадим, что-ли? Отпуск-то? По всем табелям Хельги опережает график.

- И ты, Брут?! – Возопил Руководитель, воздев руки к потолку. Потом перевёл взгляд на Хельги, и устало махнул ладонью. – А… Впрочем, берите свой отпуск. Отстанете от графика – перейдёте в запасной состав…

*   *   *

Домой Хельги возвращался, словно на крыльях. Вихрем пронёсся он по дорожке, ведущей от стоянки к подъезду, молнией взлетел без лифта на свой четвёртый этаж, отпер дверь и ворвался в прихожую. Милонега стояла перед зеркалом, в халате, суша полотенцем волосы – должно быть, только что из душа. Хельги подхватил её на руки и закружил по квартире.

- Неделя! Неделя! Только ты и я! – Орал он, переполненный восторгом.

Наконец, он поставил её на пол и встал напротив, тяжело дыша.

- У, эмоций сколько, аж из ушей брызжет! – Смеялась она. Потом её взгляд скользнул вниз, к ботинкам Хельги и по её красивому лобику пробежала морщинка.

- А обувь-то и не снял! Я тут убираю, убираю, –  небось, раз всего за месяц прибирался то, – а он грязи нанёс! Ну Хельги-и! А ну, марш в прихожую!

Хельги отправился снимать ботинки, на ходу умиляясь виду сердитой Милонеги, которая уже деловито спешила за пылесосом, шаркая старыми стоптанными шлёпанцами. Надо бы новые тапочки купить, тёплые, чтоб на меху, машинально подумал он.

Он разделся, прошёл на кухню и уселся перед телевизором, обедать. Тут, на кухне стояла старая модель телевизора, кинескоп что-то барахлил, из-за чего временами пропадала объёмность. Негромкое гудение в большой комнате смолкло, и Милонега вошла в кухню и села на соседнюю табуретку. Она успела сменить халат на свою домашнюю одежду – тёмно-синие спортивные штаны и жёлтую футболку в поперечную тёмно-фиолетовую полоску. Хельги подумал вдруг, что, гудя пылесосом в этой футболке, она похожа своей деловитостью на шмеля.

- Между прочим, есть перед телевизором – вредно! – веско заявила она.

- Угм, - промямлил он с набитым ртом. Потом, прожевав, добавил. – Так вредно, если без ограничений, попкорн там, или крекеры, или ещё чего, из мисок больших таких. Это вот Жарнов так любит – усядется перед «ящиком» и хрустит канцерогенами всякими. А у меня же тарелка -  что с телевизором, что без него, съем свою порцию – ни больше, не меньше.

Как-то странно это прозвучало, как будто Хельги говорил не с ней, а с малознакомой тёткой какой-нибудь. Месяц разлуки давал о себе знать, между ними образовалась какая-то стенка отчуждённости, непривычности, надо было срочно её ломать.

- Да, кстати, твой Жарнов звонил, буквально за пять минут до твоего прихода. Он устраивает у себя в своём загородном доме «большие посиделки», как он сказал, а по-моему, простую пьянку. Ну и вот, он нас зовёт, тебя и меня.

- И как ты?

Хельги знал, что Милонега не очень любит подобные «мероприятия». Вот и сейчас по её скептическому выражению лица можно было догадаться, что скорей всего она откажется.

- Ты знаешь, –  начала она. – Я не одобряю ваши, хм… возлияния. Но мы так давно никого из них не видели…

Она колебалась, не зная, что выбрать. Он взял её ладонь в свои и сказал.

- Заяц, если не хочешь, мы никуда не поедем. А повидаться с ними можно будет потом. Скажем, пригласим всех в какую-нибудь кафешку…

- Ну нет уж! – Решительно заявила она. – Ещё и по забегаловкам всяким ошиваться! Поехали давай, если люди зовут!

*   *   *

Почти все подходящие для парковки площадки у дома Жарнова были заняты разномастными автомобилями гостей, и Хельги пришлось встать за поленницей, в жутко неудобном месте. Милонега спрыгнула с высокой подножки и направилась к дому по дорожке, выложенной бетонными плитками. На крыльце уже стоял сам хозяин, Ильгам Жарнов, стройный, блондинистый и вечно чему-то улыбающийся. На его светло-бежевой рубашке нежно краснело пятнышко соуса, красноречиво свидетельствующее о том, что он вышел к гостям прямо из-за стола. На полпути к дому Хельги догнал Милонегу, и они вместе подошли к крыльцу.

- Здорово, ребята! Проходите в дом! – Ильгам был само гостеприимство. Он лучился от радости так, словно Хельги привёз ему чемодан с деньгами.

Хозяин провёл гостей через холл в большую светлую комнату, середину которой занимал огромный стол. Кого-то из сидевших за столом Хельги знал очень хорошо, как, например, Пауля и Валеру, кого-то видел пару раз на других вечеринках, а кого-то видел впервые в жизни. И все эти люди сосредоточенно жевали, видимо, закусывая первую стопку водки, на которую Хельги с Милонегой опоздали.

- Вам штрафная! – Весело провозгласил Ильгам. – Хельги, не куксись, я всё вижу! У меня, между прочим, на первое сегодня самая настоящая чистая водка, без всякого там псевдоалкоголя!

*   *   *

За окнами давно стемнело, все потихоньку разбрелись по дому. Валерий в небольшой компании приканчивал остатки псевдоалкоголя в большой комнате, которую Ильгам называл залом. Сам хозяин, выпивший уже достаточно, вёл в одной из верхних комнат какой-то диспут с нынешней пассией Валерия, кажется, её звали Светой. Туда же недавно ушла и быстро опьяневшая Милонега, по её словам, послушать, что люди говорят.

В тёмном прохладном холле зажгли камин, и Пауль что-то наигрывал на гитаре, сидя  на табурете в дальнем углу. Хельги расположился в удобном старом кресле и ворошил угли длиннющей кочергой. Иногда он задевал горящую головешку, и та падала, приминая языки пламени, и тогда Пауль негромко просил подкинуть дров. Хельги смотрел в огонь, и ему казалось, что пламя танцует для него одного, касаясь щёк и лба дружеским жаром. Пепел на каминной решётке чуть подрагивал в токах горячего воздуха, по отгоревшим углям пробегали волны багрового жара и искры, разбуженные движениями кочерги, взлетали вверх, исчезая в трубе. Идиллию нарушало лишь отсутствие Той, которая…

Хельги почувствовал, что соскучился. Он прошёл мимо медитирующего под свой гитарный перебор Пауля к винтовой лестнице, поднялся по ней на второй этаж. Первая дверь по коридору не поддалась на его лёгкий толчок и, хоть за ней и слышалась какая-то возня, он не стал настаивать. Вторая дверь была открыта, в тёмной комнате за ней спал упитанный Вася, прозванный в их компании Карлсоном, а на другой кровати похрапывали какие-то незнакомые личности. Хельги спустился по второй лестнице в другом конце коридора и оказался в небольшой комнате, которую хозяин считал кабинетом. Среди книжных полок в глубоком кресле сидел брюнет в очках с позолоченной оправой и с сигарой в зубах и читал какую-то раритетную книгу в кожаном переплёте. Хельги не смог бы сказать с уверенностью, видел ли он этого мужчину раньше, хотя бы за столом. Незнакомец поднял проницательный взгляд разноцветных глаз на Хельги, и произнёс.

- Вам не сюда. Похоже, вы прошли мимо цели.

На втором этаже рядом с той лестницей, по которой только что спустился Хельги, был туалет, и Хельги решил, что это его имел в виду брюнет. Решительным, хоть и не совсем твёрдым шагом, Хельги направился к двери в зал, брюнет чуть ухмыльнулся, вскинув левую бровь, едва пожал плечами, и вернулся к чтению.

В зале Милонеги тоже не оказалось, там лишь сидела компания самых стойких выпивох из всех собравшихся, и горячо спорили, стоит ли открывать ещё одну бутылку или пока хватит. Хельги вернулся в холл и, встав между камином и Паулем, спросил у него.

- Ты не видел, Милонега не проходила?

- Она давно наверху, - ответил Пауль, не переставая перебирать струны и не открывая глаз. – И обратно не спускалась. Во всяком случае, не по этой лестнице.

Единственной комнатой, которую не проверил Хельги, была та, первая, с запертой дверью. Он снова поднялся на второй этаж, по пути вспомнив, что видел Свету в зале, с Валерием. Вообще, единственными, кого он не видел, обходя дом, были Милонега и Ильгам. Дойдя до двери, он легонько нажал на неё. Дверь не поддалась. Он собрался уже толкнуть её сильнее, но тут из-за дери, из той загадочной запертой комнаты донёсся женский стон. Такой знакомый, Хельги его не спутал бы не с каким другим. Раньше Хельги был единственным, кто слышал, кто имел право слышать его. Судорога свела его лицо в гримасу ярости, и он понял, что сейчас просто сорвёт дверь с петель и ворвётся туда с бешеным рёвом. С большим трудом он остановил себя, перед его внутренним взором мелькали лица, её лица… Милонега радостная, Милонега сердитая, Милонега грустная… Милонега влюблённая… Он резко развернулся и направился к лестнице.

Он вспомнил, как они познакомились. Поехав поездом на Чёрное море, Хельги решил вернуться самолётом. В большом и незнакомом столичном аэропорту Хельги никак не мог найти автобусную остановку и решил спросить у кого-нибудь. Рядом на скамеечке сидела красиво и со вкусом одетая азиатка, по виду явно иностранка. Он обратился к ней.

- Excuse me, please... – Когда-то хороший репетитор поставил Хельги безукоризненное произношение, и потому, как выяснилось позже, он тоже был принят за иностранца.

- Yes? Can I help you? – У Милонеги же был заметный акцент, но как будто не русский.

- Tell me please, how can I find a... – Слово вылетело у него из головы, он никак не мог вспомнить его. – Ну, блин, забыл, как же будет «автобусная остановка»?..

- «Автобусная остановка» по-английски будет – «bus stop», – произнесла  она, удивлённо смотря на него. Их взгляды встретились, и они, помедлив мгновение, рассмеялись…

…Слева, под нижним веком наливалась слеза. Стиснув зубы, Хельги зажмурился, и, выдавленная, солёная капля покатилась по щеке, цепляясь за коротенькую свежую щетину. Хельги зло утёрся рукавом, спустившись вниз, он прошёл к выходу, старательно отворачивая лицо от угла, где Пауль всё ещё дремал под тихую гитарную мелодию.

Он шёл по кооперативным улочкам, пока не вышел к лесу. На краю, на границе раздела лесополосы и участков, он обернулся. За несколько кварталов сзади, среди спящих дач одиноким пятном светились окна ильгамова дома. Злость и слёзы снова накрыли его, он отвернулся и шагнул под полог чащиы. Мох мягко пружинил под ногой, еловые ветви касались головы и плеч, как чьи-то безразличные руки. Он не мог больше сдерживаться, всё в нём бурлило и разрывало его на части. Стиснув зубы в судорожном оскале, подняв лицо вверх, к равнодушным звёздам, он глухо зарычал, застонал, а потом заскулил, опустившись от бессилия на корточки, ткнувшись лбом в стоящую рядом сосну и обхватив её руками. Солёная влага смешивалась с янтарной смолой, стекая по шершавому стволу, тот, кто сидел подле него, был больше похож на насмерть раненого зверя, чем на человека.

*   *   *

Хельги не стал проходить внутрь. Он стоял в темноте улицы, прячась за дверным косяком от падавшего изнутри тусклого рассеянного света.

- Пауль, ты отвезёшь Милонегу домой? – спросил он в сумрак холла.

- Да… Что-то случилось?

Лицо Хельги исказила кривая ухмылка. Он взял себя в руки и как можно спокойней, чтобы Пауль ничего не заподозрил, сказал.

- Нет. Просто мне надо ехать в город. Я не могу остаться на ночь.

Треньканье гитары стихло.

- На какую ночь? Уже скоро утро… Ты ведь пил?

- Да всё выветрилось! Да и инспекторов сейчас мало…

До Хельги долетел лёгкий стук и тихий звон струн – Пауль прислонил гитару к стене и, вероятно, собирается подойти к Хельги. Этого допускать не стоило.

- Ну, задержался я, давай, побегу, не провожай, - отбарабанил Хельги, торопливо развернулся и быстро зашагал к машине.

*   *   *

Он остановился в каком-то тёмном переулке. Спать не хотелось, вообще ничего не хотелось. Он чувствовал, что его тут больше нет. А, значит, для него самого нет этого мира, значит, нет ни потребностей, ни стремлений. Он сидел в машине и смотрел, как из-за заводских кварталов восходит солнце.

А в полдень заверещал телефон. Звонил Пауль.

- Старик, ты где? Что там у вас вчера произошло?

- О чём ты? – Голос у Хельги звучал ровно и серо.

- Ильгам ходил взад-вперёд и спрашивал у всех, куда ты пропал, он де хотел тебе поведать что-то. Милонега от него шарахалась, а когда я её вёз – плакала, всю дорогу проревела, у неё даже платочки бумажные кончились, пришлось свой дать. А на въезде в город вдруг говорит: скажи, мол, ему, что я не знаю, как получилось, что он настаивал, а я сдалась, и что пьяная была, из-за алкоголя всё. А потом ещё сильнее разревелась и говорит, нет, мол, не алкоголь, сама виновата. Я говорю, скажи сама, а она – нет, говорит, не смогу. На чём ты там настаивал, старик?

- Не я, - усмехнулся Хельги. – Она дома?

- Нет. Сказала, чтоб я её подождал, через минут десять вышла с какой-то сумкой, и я отвёз её на вокзал, к кассам, кажется, взяла билет в столицу – она что-то про родителей говорила. Они ведь там живут?.. Потом в гостиницу. Вы что, поругались?

- Да не то, что бы… Где, говоришь, Ильгам?

- Известно где, дома, на квартире.

Взгляд Хельги устремился в бесконечность.

- Скажи ему, чтобы был на пустыре за его домом через пятнадцать минут. Не говори, что я просил. Потом скажешь.

- Старик, да что там у вас?! Мне подъехать туда? – Голос Пауля выдавал крайнюю его обеспокоенность.

- Нет. Просто передай. Всё.

Хельги отключил связь и прицепил телефон к поясу. Внедорожник мощно рыкнул и рванул с места, бросая из-под колёс комья грязи.

*   *   *

Хельги ждал его. Завидев знакомую куртку, Ильгам пошёл чуть быстрее, кажется, он даже улыбался.

- О! Мы все гадали, куда ты подевался? – громко и радостно заговорил он. Потом он увидел глаза Хельги, и улыбка исчезла с его лица. Он понял, что Хельги всё знает. Он остановился, не доходя метров пяти, и Хельги сам прошёл это расстояние, Ильгам не разглядел в его походке ничего хорошего.

- Т-ты понимаешь, какое дело… - Залепетал он. – Ну, она сама… Ну, в общем, как это, я говорю – нет, что он подумает, а она – да ладно…

- Она прислала мне сообщение, - сказал Хельги, хлопнув рукой по телефону, висевшему на его ремне. –  Её слова не совпадают с твоими.

- Ну так, конечно, так она и призналась, - на Ильгама было противно смотреть. – Да и потом, я не понимаю, что тут такого, почему я виноват? Она не сопротивлялась, ты сидел где-то – тебе было не до неё, так чего же ты сейчас?.. – Похоже, он решил, что лучшая защита – нападение. Хельги придвинулся к нему ещё на полшага.

- Тебе вчера было плевать, так при чём тут я? Сам виноват! – Всё больше расходился Ильгам. Он сощурился, как кот, объевшийся сметаны. – А вообще-то она – ничего! У неё самая классная за…

Хельги ударил его справа в скулу. Не ожидавший удара, Ильгам упал на спину и задёргал ногами, пытаясь отползти прочь. Когда звон в голове утих, Ильгам увидел, что Хельги не торопиться его добивать, а стоит там, где и стоял. Ильгам поднялся, он начинал злиться на Хельги.

- Из-за какой-то су…

Хельги ударил его в живот, Ильгама скрутило пополам, удар сверху вниз в затылок снова повалил его на землю.

- Встать! – прохрипел Хельги.

- Отвали от меня, - выдавил из себя Ильгам, даже не пытаясь подняться. – Я же ничего не…

Сильная рука схватила его за шиворот и поставила на ноги. В последний свой удар Хельги вложил всю мощь, силу каждой мышцы, противник даже не пытался что-то сделать. Левой в челюсть.

Свернувшись калачиком, держась одной рукой за живот, Ильгам слабо всхлипывал, размазывая другой по лицу кровь, слёзы и сопли. Рот был наполнен кровавой жижей и передними зубами, челюсть болела нещадно. Хельги подошёл к поверженному противнику, вытер о его куртку подошвы ботинок и направился к машине.

*   *   *

Магнитный поезд, расставшись с вокзалом, неспешно скользил между бетонными берегами жёлоба – в черте города разгоняться нельзя. За столиком в купе одного из вагонов сидела девушка, ссутулясь, закрыв ладонями лицо. Чёрные волосы спадали вперёд, не закреплённые заколкой, и со стороны не то что лица, самих кистей рук не было видно. Девушка убрала ладони, откинув назад волосы и открыв лицо с заплаканными азиатскими глазами и небольшим японским, припухшим от плача носиком. Она посмотрела за окно. Вот-вот состав проедет мимо того места, где Хельги всегда ждал, обогнав на своём внедорожнике неторопливый поезд. Обычно, отправляясь в столицу в командировку или к родителям, она брала билет на утренний экспресс, Хельги махал ей рукой, а справа от него, высоко в небе светило солнце… Сейчас же за окном стояла чёрная ночь, лил стылый осенний дождик. Капли, косо ползущие по стеклу, мешали смотреть, она не была уверена, что в такой тьме сможет разглядеть то место… Вот, кажется, за этим поворотом… Закончилась смутно белевшая бетонная стена, а за ней – тот самый песчаный пригорок, свет от мощных автомобильных фар озарял его сзади, и в этом свете стояла тёмная фигура, так знакомо ссутулившаяся… Против света не видно было деталей, но она и без того поняла, кто… Она судорожно вздохнула и захлебнулась в новом приступе рыданий.

*   *   *

…Хельги смотрел на проплывающий мимо поезд, увозивший, возможно, навсегда часть его, словно кусок кровоточащего мяса, вырванный из тела, и глухая боль заполняла его душу. Он поднял голову навстречу дождю. Холодная вода стекала по лицу, запуская пальцы струй за воротник.

Курильщик, приквел.

Выдох… Наконец-таки выдох. Вдох… Выдох… Открыть глаза… Где я?.. Вокруг матово-белое марево, я засыпал вроде-бы не здесь. Взгляд вправо… Влево… Взгляд вокруг. Где верх, где низ…Вроде сел. Вдох. Так вот ты какой, воздух без табачного дыма. Вот вы какие, лёгкие без смолы, кровь без никотина. Очень захотелось покурить, но как-то глухо, по привычке. Вроде, ноги спустил с кровати. Или не с кровати? С чего-то, на чём сижу. Попробовал встать. Хы-ыть… Получилось. Что ж я пил вчера такое?..

                Куда идти? Вокруг бело и одинаково, словно  в шарике от пинг-понга… Где я?..

Тогар Джонсон.

                Голос из ниоткуда и отовсюду. Как будто моя кожа вибрирует, производя звук. Кручу головой в поисках источника.

Тогар Джонсон!

                Голос стал настойчивее. Теперь они хотят, чтобы я ответил. Кто они?..

Тогар Джонсон!!!

                Голос гремит внутри меня, в каждой клеточке моего тела мембраны резонируют и выдают тот же звук: «Тогар Джонсон». Это пытка! Глотка спазмом выдаёт единственно возможный осмысленный звук.

                -Да... я!

                -Тогар Джонсон. Вы завершили свой путь и должны понести ответ.

Голос приобрёл звук, но не стал от этого привычней. Звук словно приходил из ниоткуда. Или, как будто, из стерео-системы 5.1, как у Петерсона дома. Нет даже круче, совсем ото всюду – вот это и есть звук-вокруг.

                -Тогар Джонсон, - продолжал с непреклонностью кредитного коллектора голос. – пройдите к своему року! Шаг вперёд, Тогар Джонсон.

Я шагнул вперёд и тут же перед моим взором закрутился какой-то чёртов калейдоскоп. Вот тьму озарил свет и весь мир вокруг перевёрнут… Вот прошло много месяцев, мир стал нормальным, вокруг меня роятся какие-то личности… Мужик с квадратным подбородком - мой дед, попавший под грузовик лет тридцать тому… Моя матушка, спившаяся, когда мне стукнуло тринадцать… Ещё какой-то мужик – мой отец видимо, либо мамашин хахаль, судя по всему… Вот я пошёл в школу… Вот закончил…

Я и не знал, что есть в этом чёртовом мире что-то, способное вызвать слёзы на моём чёртовом лице. Это воспоминания о Мэрии-Энн, старой бабульке, которая жила в крайнем доме по Гарден-Авеню. Она  вечно нас угощала конфетами. Я ей таскал котлеты из дома и принёс первый доллар, который заработал на разноске газет. Она была одинока, непонятно, чем питалась, но всегда находила для нас, голопузых пацанов, доброе слово и леденец. Когда её похоронили,  когда все разбежались, к свежей могиле сошлись мы, парни лет десяти-пятнадцати… Может, мы играли во взрослых, может, нет.  Долго стояли у рыхлого холмика и думали – каждый о своём.

Калейдоскоп двинулся дальше, и я увидел мои последние годы. Злоба, смерть, иногда за идею, иногда – за деньги. И всё это показалось таким мелким по сравнению с жизнью одной никому не нужной старушки…

                -Тогар Джонсон, готов ли ты проследовать к своему наказанию?

Я поднял лицо, мокрое от слёз, в матовую белизну, и, как тогда, когда спрашивали, готов ли я поручиться за нового дилера, на одном дыхании, спросил:

                - А какие есть варианты?

Мне показалось, что реальность тряхнуло. Не сильно, но ощутимо. Потом тот же голос спросил:

                -Вечное искупление или вечная борьба?

Не знаю, почему, но я прохрипел тогда сквозь зубы:

                - Борьба! Пусть борьба!

В тот же миг я увидел перед собой панораму нашего Сайлент Сити, от окраины до окраины, от Мэйн Авеню до Спешелз стрит, и тот же голос произнёс:

                -Вот твой город. Защищай его, как защищал при жизни, но лучше. Теперь нет твоих интересов, твои желания – желания города. Помни об этом.

И тут по хребту, не совру, протянуло прямо таки адским хлыстом, я весь обратился в боль…

Когда очнулся, я стоял на Мэйн-Авеню, в зубах моих была трубка, моя старая ласточка с полупрогрызенным мундштуком - я чуть не заржал от восторга. А прямо передо мной, метрах в пятидесяти, какой-то щенок играл газом на своём якобы «мега» болиде, готовясь рвануть на зелёный…

Двое.

Непроглядная, почти осязаемая темнота укрывала асфальтовые дорожки небольшого парка. Недавно прошедший дождь заставлял асфальт и листья берёз влажно блестеть в свете редких исправных фонарей.

Ей очень не хотелось идти этой дорогой. Да и кому захочется поздним вечером, почти ночью, ходить по такому тёмному, неприветливому парку?.. Но дорога была близкой, как говориться, «рукой подать», обходной путь по нормально освещенным улицам был раза в три длиннее. Район был довольно спокойный, не криминальный, а Ей так хотелось поскорей попасть домой, к Нему…

А ещё можно было бы позвонить домой и попросить Его зайти за Ней, но Она подумала, что, наверно, Он уже спит, завтра ему рано вставать… И Она решила, что вполне дойдёт сама. Надо только пересилить страх перед этой плотной, непроглядной темнотой…

Голос догнал Её, прошив насквозь, словно удар током.

- Эй, цыпа, куда идём?

Развязный голос нетрезвого, уверенного в своих силах... нет, не человека. Вряд ли это существо сейчас можно было так назвать. Темнота, алкоголь и компания таких же, как он, довольно гогочущих позади, убили в нём все немногие имевшиеся добрые и светлые начинания, высвободив потребность наслаждаться чужим страданием.

- Эй, ну я кому говорю! Детка, пошли с нами!

Наверно, надо было бежать, но ужас сковал её, сил хватало лишь на быстрый шаг. Втянув голову в плечи, боясь обернутся, всей спиной, сквозь белый плащ, ощущая на себе их взгляды, Она наивно надеялась на чудо, надеялась, что Её просто оставят в покое.

- Блин, слышь, тёлка, ты чё, не сечёшь совсем?

- Забей, - вмешался другой. – У ларька снимем.

- Не, пацаны, надо разобраться. Больно борзая, не отвечает.

Существо ускорило шаг, вот тут бы побежать! Но Она словно не владела своим одеревеневшим телом. Оставалось только слушать шаги. Ближе, ещё ближе... Её грубо схватили за локоть и развернули. Существо, коротко стриженное, в кожаной куртке, вытянув шею, обдало Её пивным перегаром. Вдалеке в парке хрустнула ветка.

- Слышь, ты! Ты чё хамишь?! К тебе по-человечески обратились! А ты чё, хамить, да?! За хамство надо расплачиваться, поняла, да?!

Парень толкнул её к кустам, росшим по сторонам дорожки. Навстречу из кустов вылетел Он, сбив парня с ног и распластав его по асфальту. Тот попытался поднять голову, шаря сбоку рукой в поисках опоры. Не церемонясь, Он коротко и страшно ударил его в челюсть. От удара парень стукнулся затылком об асфальт, голова его, словно мячик, подскочила вверх на пару сантиметров, снова упала, и он затих.

Он поднялся и обернулся к оставшимся троим. Очнувшись от оцепенения, они медленно пошли на Него. Один - по середине дорожки, двое других по сторонам и чуть впереди. Тот, что был в центре, достал из кармана короткий узкий нож. Она зашлась в крике.

- Домой. Бегом! - Хрипло бросил Он через плечо.

Конечно, Она не хотела никуда идти, не хотела бросать Его, а ещё сильнее не хотела снова остаться одна в этом тёмном и враждебном мире.

- Кому сказал, быстро!

Она никогда прежде не слышала в Его голосе столько ярости. Это вывело из ступора, на неверных, подгибающихся ногах, Она побежала к дому. Влетев в прихожую, Она схватила телефон и позвонила в милицию. И до утра не спала, сидя одетая на полу, обрывая телефоны всех городских отделений. Везде ей отвечали одинаковые заспанные голоса дежурных, кто-то успокаивал, кто-то просто отмахивался, советуя просто ждать. Но ни те, не другие, почему-то, не могли сказать ничего конкретного.

А утром Ей позвонили и пригласили на опознание.

*   *   *

Зверь проснулся в мокром лесу. Потянул носом сырой воздух. Сегодня цель была ещё ближе. Совсем немного осталось. Большой серый то ли пёс,  то ли волк, побежал лёгкой неутомимой трусцой по лесу, утопающему в утренней мгле.

*   *   *

Зуб сел на кровати. Его била мелкая дрожь. Он встал,  нашарил ногами тапочки и пошёл на кухню. В соседней комнате заворочалась мать. Сонно позвала: «Валюша…». Кажется, она была единственной, кто звал Зуба по имени. Заживающий шов на левой руке снова начал наливаться болю, уже третье утро начиналось с раскалённых гвоздей под свежей корочкой.  Напоминание, как его, Зуба, собственный нож резанул тогда, ночью в парке. Тот парень увернулся от удара, схватил Зуба за запястье и маленько подправил движение. Бешеный рывок спас Зуба, и нож, вместо того, чтобы застрять в груди хозяина, лишь зацепил его руку, располосовав куртку, и отлетел в сторону. Они навалились втроём и повалили того парня. Потом били ногами. А позже Зуб нашёл свой нож, и они по очереди кололи и резали посмевшего встать у них на пути, безумные от злобы и крови.

Но совсем не рана будила Зуба ранним утром. Каждую ночь ему снился тот парень. Его спокойные глаза, серые, как пасмурное небо...

В два часа дня он встретился с Сифой и Лектором. У Сифы с челюсти почти совсем спала опухоль, но когда он говорил, было видно, что у него во рту не хватает двух зубов. А Лектор ходил в больших тёмных очках, пряча фингал под глазом и рассечённую бровь.

- Где Мемфис? - Спросил Зуб.

- Опять ужрался в стельку, - нехотя буркнул Сифа. - Он же не просыхает после того...

Зуб заметил, как перекосило рожу у Сифы, и как Лектор передёрнул плечами.

- Я говорил, пойдём у ларька снимем... - начал он.

- Слышь, Лектор, кончай лекции читать. Пойдём будить Мемфиса.

*   *   *

Она сидела у окна и смотрела в вечернюю темень. Точно такую же, как тогда. Где-то за парком раздался вой, тягучий и грустный. Наверно, какая-то бродячая собака обосновалась поблизости. Вой повторялся каждый вечер уже около недели. Она покопалась в памяти и вспомнила, что это началось в день похорон.

Просто первое время Она не обращала на него внимания. Как не обращала внимания вообще ни на что.

Господи, да почему же этот вой нагоняет на неё такую чёрную тоску?!..

*   *   *

Зверь уверенно бежал по следу. Цель была уже совсем рядом, за молодым ивняком. Пышно одетые листиками кусты заслоняли полянку, но ветер доносил оттуда запахи дыма, мяса и чего-то алкогольного. Зверя это не интересовало. Он шёл не нюхом, он шёл другим Чутьём.

*   *   *

Зуб сидел на корточках, пытаясь развести костёр, и думал, что у Лектора, безусловно, был вкус. Выбранная им полянка, по их общему мнению, как нельзя лучше подходила для шашлыков, была довольно живописна и при том укрыта кустами от посторонних взглядов. Исполнив свою роль проводника, Лектор лапал в сторонке одну из тех шлюшек, что они подцепили по дороге сюда. Очки ему уже были не нужны. Свежий шрам через бровь только добавлял мужественности, "крутизны" его роже. Остальные девахи сидели на брёвнышке недалеко от будущего костра, и слушали дешёвый трёп Сифы. Откуда-то из-за спины Зуба с хрустом проломился через кусты Мемфис, судя по звуку, застёгивая на ходу молнию на джинсах. Зуб обернулся к нему и сказал.

- Мэм, подай пива, оно в мешке, рядом с задницей Сифы.

Мемфис кивнул и почему-то начал оборачиваться к кустам, словно на чей-то зов.

Вдруг откуда-то серой молнией вылетел большой пёс. А, может, волк. Он повалил Мемфиса и перегрыз ему глотку. Всё происходило, словно во сне, в жутком кошмаре. Не успев толком осознать всё произошедшее, Зуб вдруг понял, что для того, чтобы жить, надо бежать. Изо всех сил он рванул прочь, а за его спиной зверюга прыгнула на Сифа, повалив его на спину, за бревно. Девчонки с визгом попадали на землю. А серая тварь, разделавшись с Сифом, повернулась к Лектору. Тот смотрел на пса побелевшими от ужаса глазами, пытаясь трясущимися руками вытащить из кармана нож. Зверь не стал ждать, когда Лектору это удастся. Он прыгнул, и Лектор захрипел, захлёбываясь собственной кровью. А потом серая тварь побежала за Зубом, даже не взглянув на кричащих девчонок.

Адреналин бушевал в теле Зуба, стуча пульсом в висках, подстёгивая мышцы, вызывая лёгкую дрожь в коленях. Почти добежав до кустов на краю поляны, казавшихся такими спасительными, Зуб споткнулся, одна нога зацепилась за другую, и он растянулся на мягкой траве. А в следующее мгновение его шейные позвонки затрещали под зубами зверя, с глазами, серыми, как пасмурное небо…

*   *   *

Она открыла глаза. На Её кровати сидел Он и гладил Её руку.

- Всё хорошо, котёнок, теперь всё будет хорошо.

- Как ты оказался в парке? - Спросила сонно Она.

- Ты задерживалась, и я вдруг понял, что мне надо тебя встретить. Я знал, что ты, скорее всего, пойдёшь через парк.

- Ты самый лучший...

Он ласково, успокаивающе улыбнулся.

- Я знаю... Мы встретимся. Потом...

Она проснулась, одна. Её щеки были мокрыми от слёз.

Курильщик

Я защищал свой Город, пока я мог.

Я защищал свой Город, выдыхая смог.

Я защищал свой Город тем сильней,

Чем ярче был огонь трубки моей.

• Я веду репортаж с Мэйн Авеню нашего Города, где очередной стритрейсер не справившись с управлением, протаранил фонарный столб. К счастью, обошлось без жертв. Водителя, как ныне модно говорить, «прокачанного» автомобиля сейчас, как вы видите, забирает бригада парамедиков. Попробуем взять интервью... Как вы считаете, ваши действия представляли опасность окружающим? Кварталом ниже по Мейн Стрит как раз оживлённый переход...

• Мудак какой-то... Он, он выскочил прямо из ниоткуда, он дымился!..
• Как видим, водитель болида в шоке.Что скажет нам один из болельщиков?
• Какой-то чувак с трубкой, его не было — и рраз, он прям под колёсами! Сэм едва свернул вбок, я готов был биться об заклад, что Сэм его сбил!
• Как вы считаете, мог быть опасен ваш друг Сэм на такой скорости людям на переходе ниже по Мэйн Стрит?
• Ну, мы всегда гоняем, я не знаю.. Чувак вылез из ниоткуда...
• Ясно. Что скажет полиция? Офицер?
• Без комментариев!

                                                       Я защищал свой Город, пока я мог.

                                                                         Я защищал свой Город, выдыхая смог.

• Я веду свой репортаж с Бест Сквер, где, похоже, две противоборствующих группировки нашего Сайлент Сити устроили побоище. Попробуем взять интервью у одного из, кажется, участников...
• Чувак, он стал из ниоткуда, чувак. Мы собрались бить морды этим мудакам Северным, как вдруг какой-то чувак вышел из вон того переулка и начал стрелять по нашим мужикам...
• Слышь, это ваш был пацан, он вышел оттуда, да, но начал стрелять по нашим! Пятеро пацанов с огнестрелом, вы за это ответите, слышь!
• Чувак, гонишь, наших четверо от его пуль легло!..
• Вы видите, страсти накаляются... Офицер, держите их!.. Кто же открыл огонь первым? Смотрите вечерний выпуск!..

Я защищал свой Город тем сильней,

Чем ярче был огонь трубки моей.

• То есть он не был ни от «восьмёрок», ни ваш?
• Да, офицер... Слышь, лампу убери, светит..
• Молчать! Что, прям вот так вышел и давай направо-налево палить?
• Да, офицер... Могу я позвонить адвокату?..
• Когда я сочту нужным! Ну, приметы есть у него хотя бы?
• Да... Кажется... Кажется он курил трубку... Вокруг него был сизый дым... Такой, слышь, хоть топор вешай, как туман в этом вашем хорроре, как его...

                                                       Я защищал свой Город, пока я мог.

                                                       Я защищал свой Город, выдыхая смог.

• Десять-сто восемь, как слышно?.. Руки в небо, чтобы я их видел!
• Эль Фумадор, командор! Заберите меня!..
• Я веду свой репортаж от Церкви Святого Августина где, как вы знаете, группировка террористов южного происхождения удерживала пятнадцать заложников. Десять минут тому назад из церкви раздались звуки стрельбы, после чего террористы неожиданно добровольно сдались силам полиции. Как вы видите, боевики пребывают в истерическом состоянии... Что по этому поводу может сказать шеф полиции Сайлент Сити?
• Без комментариев!..

Я защищал свой Город тем сильней,

Чем ярче был огонь трубки моей.

• Череда жестоких изнасилований прокатилась по Сайлет Сити. Неужели в нашем городке завёлся маньяк? Я веду свой репортаж из нашего городского отделения полиции, в одной из камер которого, по слухам, содержится кровавый мясник. Говорят, он достался полиции буквально чудом... Прокомментируйте ситуацию, шериф Саймонс?
• Да, мы взяли его по наводке, хм, неизвестного. И не курите, его это вгоняет в животную панику...

 

                                                         Я защищал свой Город, пока я мог.

Я защищал свой Город, выдыхая смог.

Я защищал свой Город тем сильней,

Чем ярче был огонь трубки моей

                                                                           Я защищал своих даже после того,

                                                                           Как они заколотили трубку в горло моё.

- И вновь в эфире новости Сайлент Сити. Незначительное происшествие, произошедшее при прокладке нового газопровода: экскаватор вскрыл стихийное захоронение времён гангстерских войн. Из примечательных моментов: среди костей черепа найдена курительная трубка, как будто покойный умер от того, что подавился ею. Однако судмедэксперты указывают на многочисленные...

Некромант

Взяться за перо меня побудило то обстоятельство, что я уже стар, доктор говорит, что дни мои сочтены и хорошо, если я протяну ещё хотя бы год. Тот факт, что в случае моей смерти, подробности последних дней жизни моего племянника, Мартина Макмайстера, уйдут вместе со мной в могилу и никогда не станут известны кому-либо, не даёт мне покоя и заставляет писать, хотя каждое возвращение к прошлому воскрешает ужас пережитого и оборачивается ночными кошмарами.

С братом моим, Джебэдайей Говардом Макмайстером, у меня не было почти никаких отношений, с тех пор, как он покинул наше родовое гнездо в Новой Англии и переселился в Нью-Йорк, по его словам, ближе к возможностям современного мира. Письма и телеграммы на семейные праздники, Рождество и День Благодарения были, как правило, скупы и составлены из штампов и банальностей. Крайне редко и, как мне казалось, очень неохотно Джебэдайя, внимая горячим просьбам матери, навещал нас, проводя всё время визитов в праздности, сидении перед камином и рассказывая о жизни в большом городе. Он успешно учился в университете, где и познакомился с Элизабет Коул, очаровательной девушкой, после бурного романа, полного пылких признаний, согласившейся стать его женой. Свадьба, по настоянию родителей, проходила здесь, в доме, где мы родились и росли. А через полгода наша мать скончалась, так и не дождавшись внуков, о которых так мечтала. Отец, бывший при ней в ту роковую ночь, рассказывал, что перед смертью она то и дело впадала в горячку, громко вскрикивая в бреду. Иногда она начинала бормотать совсем невнятно, как выражался отец, словно выговаривая проклятия на каком-то другом, ужасно древнем языке. В два часа ночи она поднялась с постели, бормоча под нос что-то, совсем нечленораздельное, сделала два шага по направлению к двери, оглянулась на окно и рухнула замертво. Прибывший под утро врач констатировал смерть от остановки сердца, события, предварявшие трагедию, были признаны всеми предсмертной горячкой, и тело матери с соответствующими почестями и ритуалами было предано земле. Джебэдайя на похороны не приехал, у Элизабет, бывшей в ту пору на пятом месяце беременности, начались осложнения, и он смог навестить могилу только две недели спустя.

Сына, родившегося, несмотря на все сложности, здоровым и крепким, счастливые родители решили назвать Мартином, в честь прадеда по нашему отцу, несмотря на то, что мать, если бы была жива, хотела бы назвать его по имени своего отца – Иезекиль. Собственно, именно он настоял в своё время на том, чтобы моему брату нарекли такое несколько старомодное имя. Отец, как и все его родственники, был категорически против этого, но дедушка Иезекиль был неумолим. Ссылаясь на древний обычай его рода, он вынудил-таки отца назвать первенца Джебэдайей, и заставил дочь пообещать, что первого сына, родившегося от Джэба, назовут в его честь. Когда пришла пора, отец, пролив немало слёз на могиле матери, всё же дал своё благословение на преступление воли давно почившего старика, и традиция в именовании первенцев прервалась.

О, если бы эта мера могла уберечь Мартина от участи, уготованной ему злым роком!..

Шли годы, мой маленький племянник рос в далёком Нью-Йорке, со смертью матери Джебэдайя вовсе перестал посещать наш уголок, и то, как брат и его семейство выглядит, мы узнавали только с фотографий, которые изредка прикладывались к письмам. Даже смерть отца не заставила всех нас хотя бы на короткий срок вновь воссоединиться под крышей нашего особняка. Тем неожиданней прозвучало для меня, теперь уже единоличного и полноправного хозяина поместья, просьба юного Мартина принять его на лето. Горячо интересующийся ботаникой, молодой человек считал, что сможет с пользой и удовольствием провести летние каникулы, наши окрестные луга и леса обещали быть необычайно щедрыми на экспонаты, достойные помещения в гербарий.

Приехавший на попутном грузовике хорошо сложенный молодой человек густой рыжей шевелюрой и неким хищным блеском в глазах напоминал своего прадеда Иезекиля, имя которого ему чуть было не пришлось носить. В беседах Мартин обнаружил живость ума и широкий кругозор, прогулки по улицам нашего сонного городка тёплыми вечерами породили в нём интерес к архитектуре колониального стиля и через это, к истории нашего города. От престарелого библиотекаря он узнал, что род, из которого происходила его бабка, моя мать, был одним из старейших в городе и в своё время пользовался немалым почётом и уважением. Так пылко и страстно, так искренне интересовался он событиями прошлого времени и историей нашего рода, что я не смог отказать в его просьбе, и показал ему некое подобие родового архива, различные записи, дневники и сборники газетных вырезок, сами газеты, различные документы и прочие бумаги, что хранились в старых пыльных сундуках в подвале нашего дома. Ах, как сильно, как жестоко, ошибался я, думая, что подобная любознательность ничего, кроме пользы Мартину не принесёт! Если бы можно было вернуть то время, вернуть прошедшие мгновения, я бы ни за что не позволил ему войти туда, даже не рассказал бы об этом дьявольском склепе воспоминаний!..

Подземный этаж, которым, в сущности, был подвал, когда-то принадлежал прадеду моей матери, который и переоборудовал хозяйственное помещение под свою комнату. Он же и начал скрупулёзно собирать различные документы и письма, которые обычно сжигались за ненужностью. Так же, кроме бумаг, относящихся к нашей семье, он собирал в своей комнате обширную библиотеку редких и странных книг, в качестве семейного анекдота в наш быт вошло упоминание одного тома, якобы обтянутого человеческой кожей. Суть анекдота составляло то, что прапрадед мой, якобы, чуть не сошёл с ума, когда потерял эту книгу, хотя сам толком не понимал, что в ней написано. Книга, если верить этому анекдоту, нашлась, но имело ли на самом деле место быть это событие, проверить не представлялось возможным, как, собственно, и тот факт, на самом ли деле прапрадед не понимал написанного в ней, и вообще, была ли эта книга. Начиная с какого-то времени, к причудам моего предка прибавилось и увлечение химией, в его комнате появились столы с перегонными кубами, змеевиками, спиртовками и колбами. Городского кузнеца он донимал просьбами об изготовлении причудливых сосудов из меди и железа, при этом состоял в переписке с неизвестными личностями, от которых иногда получал странные посылки, каковые по получении сразу уносились в комнату-лабораторию и содержали, по-видимому, редкие специфические реагенты, необходимые для опытов. После смерти хозяина комнаты, химическое оборудование было упаковано в ящики и забыто, комната больше никем не была признана приятной для жительства и постепенно превратилась во что-то вроде пыльного чулана, куда ссылались старые ненужные вещи.

Все эти факты чрезвычайно заинтересовали молодого Мартина, он всё больше и больше проводил времени в той комнате, потихоньку забросил свои вечерние прогулки, просил приносить туда еду, задерживался там допоздна, и вот, однажды распорядился прислуге, чтобы его постель была перенесена в подвал. Бледный от редкого пребывания на солнце, он был готов день напролёт сидеть, перебирая груды томов и томиков, постоянно выписывая что-то в толстый блокнот, специально заведённый им для его исторических изысков. Когда я спускался к нему, чтобы позвать за стол или на прогулку, я видел, как, обдумывая что-то, написанное на пожелтевших от времени страницах, он, глядя куда-то вдаль, до того погружался в свой мир истории, что не замечал меня, и мне приходилось несколько раз вежливо кашлянуть, чтобы обратить на себя внимание.

Однажды за ужином он рассказал мне, что натолкнулся на очень любопытную тетрадь того самого прадеда, что жил в этой комнате и нашёл там несколько описаний крайне интересных опытов. Он поведал мне, что собирается написать отцу в Нью-Йорк с просьбой прислать некоторые реагенты, а так же написать несколько писем на имена тех таинственных корреспондентов, что состояли в переписке с хозяином комнаты, в надежде, что кто-нибудь из их потомков ему ответит. Дело в том, объяснял он, что названия некоторых реагентов ему незнакомы, либо это на самом деле очень редкие вещества, либо просто устаревшие и ныне забытые названия других, вполне известных соединений. Мартин надеялся, что кто-нибудь из семей тех людей так же интересуется химией или домашней историей и сможет подсказать, что скрывается за непонятными названиями и где это можно достать. Так же Мартин испросил у меня дозволения повторить эти опыты, заверив меня, что предпримет все меры предосторожности и прекратит всё в ту же минуту, если это занятие как-то помешает мне. Воистину, не дано предугадать человеку, чем обернётся ему в будущем его поступок, и я, видя, какой огонь тяги к знаниям бушует в глазах Мартина, позволил ему делать всё, что он посчитает нужным. Он был очень обрадован моим решением и горячо обещал, что сделает всё, что сможет, чтобы его опыты не доставили бы мне какого-либо неудобства. Он в тот же вечер тщательнейшим образом прочистил вентиляционные ходы подвала и обновил обивку косяка, заботясь, чтобы ни малейшего химического запаха не просочилось вверх, в жилые комнаты. Весь следующий день он распаковывал колбы, пробирки, треноги и прочие сосуды и инструменты, доставая их из ветхих ящиков, тщательно стирая пыль и грязь и расставляя на столах.

Потом пришла посылка от его отца, моего брата Джэба. Чрезвычайно обрадованный юноша на весь день уединился в подвале, а под вечер, когда я спустился проведать его, гордо продемонстрировал мне превращение какого-то серого металла, кажется, свинца, после стольких лет я не помню точно, в вещество, очень похожее цветом и блеском на золото. Когда на моём лице вопреки всем моим стараниям проступило искреннее удивление, Мартин счастливо рассмеялся и рассказал мне, что, конечно, это никакое не золото, и всё произошедшее не более чем хорошо известный ныне химический опыт, впрочем, некогда позволявший обогатиться многим недобросовестным алхимикам-фальшивомонетчикам. Я искренне похвалил молодого человека, я и правда был рад, что мой племянник делает такие успехи и в химии, и в истории, и в ботанике – собранный им к тому моменту обширнейший гербарий был бережно высушен и подготовлен для хранения и насчитывал такое количество разнообразных растений, что я сам вряд ли смог бы припомнить хотя бы половину из всех названий.

А ещё через несколько дней пришло письмо, чрезвычайно взволновавшее Мартина. Я прекрасно помню, как почтальон передавал ему между витыми прутьями ворот толстый жёлтый конверт и попросил расписаться в получении. Это было до обеда, когда солнце ещё не добралось до своей самой высокой точки. Взглянув на конверт, Мартин побледнел, и мне показалось, перо в его руке дрогнуло, когда он расписывался в протянутой почтальоном квитанции. Снедаемый любопытством, молодой человек удалился в свою лабораторию в подвале, и не выходил оттуда вплоть до обеда следующего дня. Когда он поднялся в гостиную, где по моей старой привычке накрывали нам стол, на его лице явственно были видны признаки бессонной ночи, а то, с каким аппетитом он набросился на еду, показывало, что всё это время он был слишком увлечён, чтобы выбраться из своего подземелья и перекусить.

Я уверен, что этот день был поворотным, начиная с этого времени, всё неотвратимо двигалось к тому печальному финалу, каковой имел место быть, и уже ничего не могло встать между мной и тем могильным ужасом, что мне пришлось пережить…

Целую неделю продолжалась прямо таки маниакальная одержимость Мартина химией, он восходил из своего зловонного кабинета только чтобы отобедать со мной, а завтрак и ужин ему приносили вниз. Слуги, делавшие это, жаловались на острый химический запах и сильное внутреннее беспокойство, которое овладевало их умами всякий раз, когда они спускались в подземелье. Я решительно пресекал подобного рода разговоры, многозначительно намекая прислуге, что платят им вовсе не за то, чтобы они ворчали попусту, хотя, надо признаться, по части запаха они были правы. Всё сильнее и сильнее, сначала коридор, потом первый этаж, а затем и весь дом затопила странная смесь испарений, резких, как нашатырь, тревожных, как запах ящика с лекарствами и даже иногда сладковато-гнилостных, как вонь разложения. Запахи были слабые, и к ним можно было бы привыкнуть, если они не сменяли бы постоянно друг друга, и не действовали, подобно звуку капающего ночью крана – невелики сами по себе, абсолютно не заметные за ежедневными хлопотами, но изрядно мешающие в минуты покоя.

Восьмая ночь, считая со дня получения Мартином дьявольского письма, была тихой и спокойной. В тот вечер я затопил камин и как-то не заметил, как пролетело время, и лёгкие сумерки постепенно сменились непроглядной тьмой. Отчётливо помню, что отчего-то потянуло меня на крыльцо нашего дома, я стоял там, слушая таинственные ночные звуки и вдыхая прохладный воздух, когда сзади, из-за двери, ведущей в подвал, прозвучал чудовищный вопль, крик, визг... Этот звук нельзя было назвать порождением человеческой глотки, кровь стыла в жилах, и до сих пор стынет у меня, когда я вспоминаю его. Словно бы злоба и ненависть воплотились в звуке и вырвались в наш мир из преисподней. Оцепенев, я стоял на крыльце, не в силах даже пошевелиться, настолько напугал меня этот противоестественный крик! Спустя мгновение, а, может, вечность, я кинулся туда, вниз, в проклятое подземелье, и там нашёл его… Мартин, мальчик мой, он лежал на полу, в центре комнаты, вокруг него были пролиты и рассыпаны какие-то реактивы, а прямо рядом с ним стоял стол, на котором лежал, скаля зубы в зловещей щербатой улыбке человеческий скелет. Я ясно помню следы земли в выемках и ямках костей и сваленные в кучку под столом грязные вонючие лохмотья – всё, что осталось от одежды покойника. Я кинулся к Мартину, поднял его и, стараясь не глядеть на стол и жуткий экспонат на нём, понёс его к выходу, громко зовя слуг на помощь. Мы уложили Мартина в одной из спален наверху. Он на несколько мгновений пришёл в себя, пробормотал: «Где он?.. Где он?.. Изыди!..» и снова потерял сознание.

Мартин пробыл в забытьи почти сутки, на протяжении которых я не отходил от него. Когда же он пришёл в себя, то был крайне обеспокоен и напуган. О, как я потом проклинал этот вечер, когда я сел, на край его кровати, и спросил, что же случилось тогда…

Глаза моего племянника нехорошо заблестели, его итак бледное лицо стало ещё белее, и он проговорил: «Я скажу вам… Только вы всё равно не поверите…»

Он начал свой рассказ. Тетрадь, та самая, найденная им в недрах семейного архива тетрадь прежнего хозяина подвала послужила отправной точкой, именно с неё, убеждён я, и начались все злокозненные события. Сначала, рассказывал Мартин, его даже забавляло то, в каком древнем стиле выдержаны записи в ней, как тщательно они копируют стиль средневековых алхимических трактатов. Особенно нелепо выглядели описания опытов, требующих для своего исполнения начертанных на полу пентаграмм, свечей и проклятых заклинаний. Юноша решительно отбрасывал всю мистику, когда опыт за опытом, повторял изложенное в книге, он смешивал те же реактивы, возгонял, конденсировал, перетирал в ступке, но без богохульных гимнов и мерзких напевов, что рекомендовались, «для  улучшения качества действия».

Но однажды случилось странное: Мартин не смог получить конечное вещество, как ни старался. Он совсем уже было решил, что опыт записан неправильно, когда – вот уж действительно, чёрт дёрнул – решил повторить весь опыт, от начала и до конца. Весь, с кругом свечей на полу, с квадратом, вписанным в сей круг, и с молитвами к великой Тьме и слугам её. Каково же было его изумление, когда в пробирке оказался ровно тот препарат, что должен был быть по описанию, и который так долго не получался у него! Привыкший во всём видеть логические причины, Мартин списал всё это на некоторые факторы, кои он пробудил нечаянно своими действиями, например, сухость и теплоту окружающего воздуха, возникшие в результате горения множества свечей и твёрдо положил себе выяснить, в чём тут дело. И тут пришло то письмо. Бледность и тревога юноши не показались мне, он действительно был напуган! Дело в том, что письмо было подписано точно тем именем и почерком, что и письма, адресованные моему прапрадеду. Мартин долго не смел вскрывать конверт, но в конце концов убедил себя, что, скорее всего, имело место быть простое совпадение, в конце концов, в семье моей матери ведь тоже была традиция в именовании первенцев, так почему же такой же традиции не быть и в семье неведомых корреспондентов… А почерк бывает удивительно похож у далёких друг от друга людей и ничего странного тут быть не должно. В письме человек, именовавший себя Йонатаном Гауфманом, рассказывал о некоторых подробностях, не освещённых в тетради и плюс ко всему, приложил к письму несколько пакетиков с щепоткой реактива в каждом и подробным описанием, что и как называется в тетради и как это используется. Мартин принялся за дело, корпя над опытами, простыми и сложными, но скоро пресытился ими и перешёл к следующему разделу тетради, полному мистики и загадок. Убедившись уже, что иногда лучше точно следовать рекомендациям трактата, он чертил на полу дьявольские знаки, бормотал богохульные заклинания и жёг свечи целыми пачками, воспроизводя один за другим опыты, даже не снившиеся современным химикам и биологам. В «минуты просветления», как он называл их, он задумывался, не пора ли остановится, но жажда познания снова втягивала его в водоворот опытов и трюков. Он принялся штудировать старинные манускрипты по медицине и биологии, так же хранившиеся в библиотеке прежнего хозяина комнаты, пытаясь связать в стройную теорию все те факты, которые он узнавал из тетради. Он рассказал мне, как, убив кошку, он «поймал её жизненную силу в сосуд в виде бронзовой головы, а потом, спустя три дня, оживил её». Тут он нервно хихикнул и сказал, что сие было лишь подобие жизни, кошка, а точнее, труп её, получивший вновь возможность двигаться, была марионеткой, полностью подвластной Мартину и не имеющий никакого намёка на свободу воли. Помнится, при этих его словах я сильно обеспокоился и стал опасаться, не повредился ли рассудок бедного моего племянника, пока он находился без сознания, но он, видя на лице моём все мои мысли, уверил, что он пока ещё прекрасно отдаёт себе отчёт в каждом своём слове и просил слушать дальше. Потом он «поднял», как он выражался, уже не просто труп, а скелет той же самой кошки, предварительно очистив все косточки от мяса и жил тщательнейшим образом. В глазницах и грудной клетке кошачьего скелета, по его словам, вспыхивали иногда зелёные и бледно-голубоватые искры, кости стучали по полу, всё это выглядело совершенно невероятно, но факт оставался фактом – кошка, вернее, то, что осталось от неё, двигалась и выполняло его команды.

О, боже, я не верил ему, ни единому слову! Я считал, что племянник мой – сумасшедший и глубоко скорбел об этом в сердце своём. Он, видя это, лишь посмеялся… Внезапно он стал бледен и спросил, что стало со скелетом, оставшимся на его столе. Я кинулся вниз, в подвал, но ни каких костей там не обнаружил и решил, что за прошедшие сутки слуги осмелились вынести этот скорбный экспонат из моего дома. Мартину я сказал, что всё в порядке, об останках позаботились и ему не о чем волноваться. С какой жаждой он воспринял эти новости, как оживился он! Заметно приободрившись, он продолжил свой рассказ.

Покончив с опытами с кошкой, превратив скелет снова в кучку безмолвных костей и закопав их в саду, племянник мой принялся за опыты над человеком. Из тетради следовало, что чем просвещенней был при жизни человек в области чёрной магии и алхимии, тем более желательны его останки для опыта, и Мартин быстро придумал, кого определить в кандидаты. Раз мой прапрадед составил ту тетрадь, его скелет был бы более всего предпочтителен, рассудил молодой человек и отправился на кладбище. Те познания в истории нашего городка, что он почерпнул, общаясь с библиотекарем, помогли ему найти потрескавшийся и поросший мхом надгробный камень его предка, а темнота июльской ночи скрыла его от кладбищенских сторожей, позволив беспрепятственно выкопать гроб, вскрыть его, закопать яму и принести останки прапрапрадеда в чёрном мешке в свою зловещую лабораторию…

Как страшно было ему, говорил он, когда он чертил круги и пентаграммы, возжигал свечи и, обрядившись в чёрный балахон, взывал к силам тьмы… Но гораздо страшнее стало, когда выложенные в правильном порядке и скреплённые чёрным воском кости зашевелились, слепой безглазый череп поднялся на тонкой шее и голос, звучавший словно бы из преисподней, смеясь, поздравил Мартина с тем, что он оживил себе хозяина и повелителя. Двигая челюстью и совершенно непонятным образом рождая звук без губ, языка и лёгких, скелет поведал  Мартину, что, составляя при жизни своей ту бесовскую тетрадь, полную дьявольских ритуалов, он всё проделал именно с тем расчётом, чтобы прочитавший её захотел оживить останки автора, даруя ему вторую, бесконечную жизнь и власть как над самим неразумным последователем, так и над разнообразными творениями тьмы, что он собирался призвать, используя свои богохульные знания. Явившийся из ада алхимик праздновал победу над собственной смертью, он торжествовал!..

Но Мартин оказался более предусмотрителен и успел прочитать что-то, что предок не собирался открывать жертве, Мартин говорил о каком-то специальном амулете, функцией которого было именно упокоение живых мертвецов. Частично узнав о нём из тетради, частично догадавшись сам, он изготовил более мощную разновидность, чем использовавшаяся в опытах с кошкой, и метнул её прямо в лоб хохочущему черепу. Именно тогда и испустило умертвие тот загробный крик, что слышал я, Мартин клялся, что именно скелет, а не сам мой племянник вопил тогда, вселяя ужас во всякого, чьих ушей касался этот вой.

Я не верил ни единому его слову, я сидел на краю его кровати, и смотрел на него, гадая, сошёл ли он на самом деле с ума, или это просто горячечный бред. Он всё прочёл в глазах моих, всё понял. «А что, дядюшка, закрыты ли двери?» – спросил он вдруг у меня. Я ответил, что не знаю. Тогда он впал в крайнюю обеспокоенность и горячо просил меня пойти и тотчас заложить все двери на засовы. Его странная тревога передалась мне, и я не только закрыл двери, но и тщательно проверил окна во всём доме, заперты ли они. Потом я вернулся к нему.

Он лежал на кровати, бледнее, чем отбеленные простыни под ним. Пот выступил на его лбу, и губы его шевелились, он что-то говорил мне, едва слышно. Я наклонился к нему. «Он пришёл за мной… Не смотрите на окно», – разобрал я. Автоматически, не сознавая, что делаю, я начал поднимать свой взгляд вверх, на выходящее в сад окно, единственное в этой комнате. «Нет! Только на меня, смотрите только на меня, молю вас!» – зашептал он. Но я успел…

Все сорок лет, прошедшие с тех пор, я доказываю себе, что это был лишь плод моего воспалённого воображения, спровоцированный странной болезнью моего племянника… Но тщетно! В кошмарах приходит ко мне это видение… Деревянная рама окна, стекло, отражающее свет забранной абажуром настольной лампы, и лицо за этим стеклом… Вернее, череп, скалящий два ряда жёлтых зубов. Мгновение длился этот ужас, но за это мгновение пролетела вечность. То ли я моргнул, то ли на миг погас свет, но призрак за окном исчез. Я перевёл взгляд на моего племянника, но он был уже мёртв…

Я тщательно допросил прислугу, но никто не сознался в том, что убрал из подвала кости. Но ведь их там не было! Эта тайна не даёт мне покоя до сих пор, и я спасаю свой разум тем, что убеждаю себя, что не все слуги были откровенны со мной. На память той ночи мне осталось полголовы седых волос и надгробие племянника, поставленное на том самом кладбище, где он проводил свои раскопки той роковой ночью…

На этом можно было бы и закончить… Племянник мой помешался, психическая болезнь свела его в могилу, а я пал жертвой собственного воображения… Но одно происшествие не давало мне успокоится всю мою жизнь. Спустя неделю после смерти моего племянника, мой дом навестил один очень странный господин. Он был сух, и жёлтая кожа его была изборождена морщинами, но в то же время он был подвижен и ни малейшего признака старческой слабости не было в его движениях. Он представился мистером Гауфом, но самое странное было то, что спросил он, не живёт ли в моём доме некий человек, его старый друг, и при этом назвал в точности имя того самого моего предка, которому принадлежал подвал и, если верить Мартину, скелет которого я видел в ту ночь. Я ответил, что, должно быть, тут имеет место быть ошибка, что никого, кроме меня, тут не живёт, незнакомец извинился и ушёл.

И только потом я вспомнил подпись на конверте, и колени мои задрожали. С тех пор каждый вечер, пока солнце не село, я закрываю все двери и окна в доме и задёргиваю шторы, чтобы ни малейшей возможности не иметь увидеть тьму за оконным стеклом, а во тьме тот лик… Новая прислуга посмеивается, но упаси их Бог увидеть то, что видел я… Аминь…