Некромант

Взяться за перо меня побудило то обстоятельство, что я уже стар, доктор говорит, что дни мои сочтены и хорошо, если я протяну ещё хотя бы год. Тот факт, что в случае моей смерти, подробности последних дней жизни моего племянника, Мартина Макмайстера, уйдут вместе со мной в могилу и никогда не станут известны кому-либо, не даёт мне покоя и заставляет писать, хотя каждое возвращение к прошлому воскрешает ужас пережитого и оборачивается ночными кошмарами.

С братом моим, Джебэдайей Говардом Макмайстером, у меня не было почти никаких отношений, с тех пор, как он покинул наше родовое гнездо в Новой Англии и переселился в Нью-Йорк, по его словам, ближе к возможностям современного мира. Письма и телеграммы на семейные праздники, Рождество и День Благодарения были, как правило, скупы и составлены из штампов и банальностей. Крайне редко и, как мне казалось, очень неохотно Джебэдайя, внимая горячим просьбам матери, навещал нас, проводя всё время визитов в праздности, сидении перед камином и рассказывая о жизни в большом городе. Он успешно учился в университете, где и познакомился с Элизабет Коул, очаровательной девушкой, после бурного романа, полного пылких признаний, согласившейся стать его женой. Свадьба, по настоянию родителей, проходила здесь, в доме, где мы родились и росли. А через полгода наша мать скончалась, так и не дождавшись внуков, о которых так мечтала. Отец, бывший при ней в ту роковую ночь, рассказывал, что перед смертью она то и дело впадала в горячку, громко вскрикивая в бреду. Иногда она начинала бормотать совсем невнятно, как выражался отец, словно выговаривая проклятия на каком-то другом, ужасно древнем языке. В два часа ночи она поднялась с постели, бормоча под нос что-то, совсем нечленораздельное, сделала два шага по направлению к двери, оглянулась на окно и рухнула замертво. Прибывший под утро врач констатировал смерть от остановки сердца, события, предварявшие трагедию, были признаны всеми предсмертной горячкой, и тело матери с соответствующими почестями и ритуалами было предано земле. Джебэдайя на похороны не приехал, у Элизабет, бывшей в ту пору на пятом месяце беременности, начались осложнения, и он смог навестить могилу только две недели спустя.

Сына, родившегося, несмотря на все сложности, здоровым и крепким, счастливые родители решили назвать Мартином, в честь прадеда по нашему отцу, несмотря на то, что мать, если бы была жива, хотела бы назвать его по имени своего отца – Иезекиль. Собственно, именно он настоял в своё время на том, чтобы моему брату нарекли такое несколько старомодное имя. Отец, как и все его родственники, был категорически против этого, но дедушка Иезекиль был неумолим. Ссылаясь на древний обычай его рода, он вынудил-таки отца назвать первенца Джебэдайей, и заставил дочь пообещать, что первого сына, родившегося от Джэба, назовут в его честь. Когда пришла пора, отец, пролив немало слёз на могиле матери, всё же дал своё благословение на преступление воли давно почившего старика, и традиция в именовании первенцев прервалась.

О, если бы эта мера могла уберечь Мартина от участи, уготованной ему злым роком!..

Шли годы, мой маленький племянник рос в далёком Нью-Йорке, со смертью матери Джебэдайя вовсе перестал посещать наш уголок, и то, как брат и его семейство выглядит, мы узнавали только с фотографий, которые изредка прикладывались к письмам. Даже смерть отца не заставила всех нас хотя бы на короткий срок вновь воссоединиться под крышей нашего особняка. Тем неожиданней прозвучало для меня, теперь уже единоличного и полноправного хозяина поместья, просьба юного Мартина принять его на лето. Горячо интересующийся ботаникой, молодой человек считал, что сможет с пользой и удовольствием провести летние каникулы, наши окрестные луга и леса обещали быть необычайно щедрыми на экспонаты, достойные помещения в гербарий.

Приехавший на попутном грузовике хорошо сложенный молодой человек густой рыжей шевелюрой и неким хищным блеском в глазах напоминал своего прадеда Иезекиля, имя которого ему чуть было не пришлось носить. В беседах Мартин обнаружил живость ума и широкий кругозор, прогулки по улицам нашего сонного городка тёплыми вечерами породили в нём интерес к архитектуре колониального стиля и через это, к истории нашего города. От престарелого библиотекаря он узнал, что род, из которого происходила его бабка, моя мать, был одним из старейших в городе и в своё время пользовался немалым почётом и уважением. Так пылко и страстно, так искренне интересовался он событиями прошлого времени и историей нашего рода, что я не смог отказать в его просьбе, и показал ему некое подобие родового архива, различные записи, дневники и сборники газетных вырезок, сами газеты, различные документы и прочие бумаги, что хранились в старых пыльных сундуках в подвале нашего дома. Ах, как сильно, как жестоко, ошибался я, думая, что подобная любознательность ничего, кроме пользы Мартину не принесёт! Если бы можно было вернуть то время, вернуть прошедшие мгновения, я бы ни за что не позволил ему войти туда, даже не рассказал бы об этом дьявольском склепе воспоминаний!..

Подземный этаж, которым, в сущности, был подвал, когда-то принадлежал прадеду моей матери, который и переоборудовал хозяйственное помещение под свою комнату. Он же и начал скрупулёзно собирать различные документы и письма, которые обычно сжигались за ненужностью. Так же, кроме бумаг, относящихся к нашей семье, он собирал в своей комнате обширную библиотеку редких и странных книг, в качестве семейного анекдота в наш быт вошло упоминание одного тома, якобы обтянутого человеческой кожей. Суть анекдота составляло то, что прапрадед мой, якобы, чуть не сошёл с ума, когда потерял эту книгу, хотя сам толком не понимал, что в ней написано. Книга, если верить этому анекдоту, нашлась, но имело ли на самом деле место быть это событие, проверить не представлялось возможным, как, собственно, и тот факт, на самом ли деле прапрадед не понимал написанного в ней, и вообще, была ли эта книга. Начиная с какого-то времени, к причудам моего предка прибавилось и увлечение химией, в его комнате появились столы с перегонными кубами, змеевиками, спиртовками и колбами. Городского кузнеца он донимал просьбами об изготовлении причудливых сосудов из меди и железа, при этом состоял в переписке с неизвестными личностями, от которых иногда получал странные посылки, каковые по получении сразу уносились в комнату-лабораторию и содержали, по-видимому, редкие специфические реагенты, необходимые для опытов. После смерти хозяина комнаты, химическое оборудование было упаковано в ящики и забыто, комната больше никем не была признана приятной для жительства и постепенно превратилась во что-то вроде пыльного чулана, куда ссылались старые ненужные вещи.

Все эти факты чрезвычайно заинтересовали молодого Мартина, он всё больше и больше проводил времени в той комнате, потихоньку забросил свои вечерние прогулки, просил приносить туда еду, задерживался там допоздна, и вот, однажды распорядился прислуге, чтобы его постель была перенесена в подвал. Бледный от редкого пребывания на солнце, он был готов день напролёт сидеть, перебирая груды томов и томиков, постоянно выписывая что-то в толстый блокнот, специально заведённый им для его исторических изысков. Когда я спускался к нему, чтобы позвать за стол или на прогулку, я видел, как, обдумывая что-то, написанное на пожелтевших от времени страницах, он, глядя куда-то вдаль, до того погружался в свой мир истории, что не замечал меня, и мне приходилось несколько раз вежливо кашлянуть, чтобы обратить на себя внимание.

Однажды за ужином он рассказал мне, что натолкнулся на очень любопытную тетрадь того самого прадеда, что жил в этой комнате и нашёл там несколько описаний крайне интересных опытов. Он поведал мне, что собирается написать отцу в Нью-Йорк с просьбой прислать некоторые реагенты, а так же написать несколько писем на имена тех таинственных корреспондентов, что состояли в переписке с хозяином комнаты, в надежде, что кто-нибудь из их потомков ему ответит. Дело в том, объяснял он, что названия некоторых реагентов ему незнакомы, либо это на самом деле очень редкие вещества, либо просто устаревшие и ныне забытые названия других, вполне известных соединений. Мартин надеялся, что кто-нибудь из семей тех людей так же интересуется химией или домашней историей и сможет подсказать, что скрывается за непонятными названиями и где это можно достать. Так же Мартин испросил у меня дозволения повторить эти опыты, заверив меня, что предпримет все меры предосторожности и прекратит всё в ту же минуту, если это занятие как-то помешает мне. Воистину, не дано предугадать человеку, чем обернётся ему в будущем его поступок, и я, видя, какой огонь тяги к знаниям бушует в глазах Мартина, позволил ему делать всё, что он посчитает нужным. Он был очень обрадован моим решением и горячо обещал, что сделает всё, что сможет, чтобы его опыты не доставили бы мне какого-либо неудобства. Он в тот же вечер тщательнейшим образом прочистил вентиляционные ходы подвала и обновил обивку косяка, заботясь, чтобы ни малейшего химического запаха не просочилось вверх, в жилые комнаты. Весь следующий день он распаковывал колбы, пробирки, треноги и прочие сосуды и инструменты, доставая их из ветхих ящиков, тщательно стирая пыль и грязь и расставляя на столах.

Потом пришла посылка от его отца, моего брата Джэба. Чрезвычайно обрадованный юноша на весь день уединился в подвале, а под вечер, когда я спустился проведать его, гордо продемонстрировал мне превращение какого-то серого металла, кажется, свинца, после стольких лет я не помню точно, в вещество, очень похожее цветом и блеском на золото. Когда на моём лице вопреки всем моим стараниям проступило искреннее удивление, Мартин счастливо рассмеялся и рассказал мне, что, конечно, это никакое не золото, и всё произошедшее не более чем хорошо известный ныне химический опыт, впрочем, некогда позволявший обогатиться многим недобросовестным алхимикам-фальшивомонетчикам. Я искренне похвалил молодого человека, я и правда был рад, что мой племянник делает такие успехи и в химии, и в истории, и в ботанике – собранный им к тому моменту обширнейший гербарий был бережно высушен и подготовлен для хранения и насчитывал такое количество разнообразных растений, что я сам вряд ли смог бы припомнить хотя бы половину из всех названий.

А ещё через несколько дней пришло письмо, чрезвычайно взволновавшее Мартина. Я прекрасно помню, как почтальон передавал ему между витыми прутьями ворот толстый жёлтый конверт и попросил расписаться в получении. Это было до обеда, когда солнце ещё не добралось до своей самой высокой точки. Взглянув на конверт, Мартин побледнел, и мне показалось, перо в его руке дрогнуло, когда он расписывался в протянутой почтальоном квитанции. Снедаемый любопытством, молодой человек удалился в свою лабораторию в подвале, и не выходил оттуда вплоть до обеда следующего дня. Когда он поднялся в гостиную, где по моей старой привычке накрывали нам стол, на его лице явственно были видны признаки бессонной ночи, а то, с каким аппетитом он набросился на еду, показывало, что всё это время он был слишком увлечён, чтобы выбраться из своего подземелья и перекусить.

Я уверен, что этот день был поворотным, начиная с этого времени, всё неотвратимо двигалось к тому печальному финалу, каковой имел место быть, и уже ничего не могло встать между мной и тем могильным ужасом, что мне пришлось пережить…

Целую неделю продолжалась прямо таки маниакальная одержимость Мартина химией, он восходил из своего зловонного кабинета только чтобы отобедать со мной, а завтрак и ужин ему приносили вниз. Слуги, делавшие это, жаловались на острый химический запах и сильное внутреннее беспокойство, которое овладевало их умами всякий раз, когда они спускались в подземелье. Я решительно пресекал подобного рода разговоры, многозначительно намекая прислуге, что платят им вовсе не за то, чтобы они ворчали попусту, хотя, надо признаться, по части запаха они были правы. Всё сильнее и сильнее, сначала коридор, потом первый этаж, а затем и весь дом затопила странная смесь испарений, резких, как нашатырь, тревожных, как запах ящика с лекарствами и даже иногда сладковато-гнилостных, как вонь разложения. Запахи были слабые, и к ним можно было бы привыкнуть, если они не сменяли бы постоянно друг друга, и не действовали, подобно звуку капающего ночью крана – невелики сами по себе, абсолютно не заметные за ежедневными хлопотами, но изрядно мешающие в минуты покоя.

Восьмая ночь, считая со дня получения Мартином дьявольского письма, была тихой и спокойной. В тот вечер я затопил камин и как-то не заметил, как пролетело время, и лёгкие сумерки постепенно сменились непроглядной тьмой. Отчётливо помню, что отчего-то потянуло меня на крыльцо нашего дома, я стоял там, слушая таинственные ночные звуки и вдыхая прохладный воздух, когда сзади, из-за двери, ведущей в подвал, прозвучал чудовищный вопль, крик, визг... Этот звук нельзя было назвать порождением человеческой глотки, кровь стыла в жилах, и до сих пор стынет у меня, когда я вспоминаю его. Словно бы злоба и ненависть воплотились в звуке и вырвались в наш мир из преисподней. Оцепенев, я стоял на крыльце, не в силах даже пошевелиться, настолько напугал меня этот противоестественный крик! Спустя мгновение, а, может, вечность, я кинулся туда, вниз, в проклятое подземелье, и там нашёл его… Мартин, мальчик мой, он лежал на полу, в центре комнаты, вокруг него были пролиты и рассыпаны какие-то реактивы, а прямо рядом с ним стоял стол, на котором лежал, скаля зубы в зловещей щербатой улыбке человеческий скелет. Я ясно помню следы земли в выемках и ямках костей и сваленные в кучку под столом грязные вонючие лохмотья – всё, что осталось от одежды покойника. Я кинулся к Мартину, поднял его и, стараясь не глядеть на стол и жуткий экспонат на нём, понёс его к выходу, громко зовя слуг на помощь. Мы уложили Мартина в одной из спален наверху. Он на несколько мгновений пришёл в себя, пробормотал: «Где он?.. Где он?.. Изыди!..» и снова потерял сознание.

Мартин пробыл в забытьи почти сутки, на протяжении которых я не отходил от него. Когда же он пришёл в себя, то был крайне обеспокоен и напуган. О, как я потом проклинал этот вечер, когда я сел, на край его кровати, и спросил, что же случилось тогда…

Глаза моего племянника нехорошо заблестели, его итак бледное лицо стало ещё белее, и он проговорил: «Я скажу вам… Только вы всё равно не поверите…»

Он начал свой рассказ. Тетрадь, та самая, найденная им в недрах семейного архива тетрадь прежнего хозяина подвала послужила отправной точкой, именно с неё, убеждён я, и начались все злокозненные события. Сначала, рассказывал Мартин, его даже забавляло то, в каком древнем стиле выдержаны записи в ней, как тщательно они копируют стиль средневековых алхимических трактатов. Особенно нелепо выглядели описания опытов, требующих для своего исполнения начертанных на полу пентаграмм, свечей и проклятых заклинаний. Юноша решительно отбрасывал всю мистику, когда опыт за опытом, повторял изложенное в книге, он смешивал те же реактивы, возгонял, конденсировал, перетирал в ступке, но без богохульных гимнов и мерзких напевов, что рекомендовались, «для  улучшения качества действия».

Но однажды случилось странное: Мартин не смог получить конечное вещество, как ни старался. Он совсем уже было решил, что опыт записан неправильно, когда – вот уж действительно, чёрт дёрнул – решил повторить весь опыт, от начала и до конца. Весь, с кругом свечей на полу, с квадратом, вписанным в сей круг, и с молитвами к великой Тьме и слугам её. Каково же было его изумление, когда в пробирке оказался ровно тот препарат, что должен был быть по описанию, и который так долго не получался у него! Привыкший во всём видеть логические причины, Мартин списал всё это на некоторые факторы, кои он пробудил нечаянно своими действиями, например, сухость и теплоту окружающего воздуха, возникшие в результате горения множества свечей и твёрдо положил себе выяснить, в чём тут дело. И тут пришло то письмо. Бледность и тревога юноши не показались мне, он действительно был напуган! Дело в том, что письмо было подписано точно тем именем и почерком, что и письма, адресованные моему прапрадеду. Мартин долго не смел вскрывать конверт, но в конце концов убедил себя, что, скорее всего, имело место быть простое совпадение, в конце концов, в семье моей матери ведь тоже была традиция в именовании первенцев, так почему же такой же традиции не быть и в семье неведомых корреспондентов… А почерк бывает удивительно похож у далёких друг от друга людей и ничего странного тут быть не должно. В письме человек, именовавший себя Йонатаном Гауфманом, рассказывал о некоторых подробностях, не освещённых в тетради и плюс ко всему, приложил к письму несколько пакетиков с щепоткой реактива в каждом и подробным описанием, что и как называется в тетради и как это используется. Мартин принялся за дело, корпя над опытами, простыми и сложными, но скоро пресытился ими и перешёл к следующему разделу тетради, полному мистики и загадок. Убедившись уже, что иногда лучше точно следовать рекомендациям трактата, он чертил на полу дьявольские знаки, бормотал богохульные заклинания и жёг свечи целыми пачками, воспроизводя один за другим опыты, даже не снившиеся современным химикам и биологам. В «минуты просветления», как он называл их, он задумывался, не пора ли остановится, но жажда познания снова втягивала его в водоворот опытов и трюков. Он принялся штудировать старинные манускрипты по медицине и биологии, так же хранившиеся в библиотеке прежнего хозяина комнаты, пытаясь связать в стройную теорию все те факты, которые он узнавал из тетради. Он рассказал мне, как, убив кошку, он «поймал её жизненную силу в сосуд в виде бронзовой головы, а потом, спустя три дня, оживил её». Тут он нервно хихикнул и сказал, что сие было лишь подобие жизни, кошка, а точнее, труп её, получивший вновь возможность двигаться, была марионеткой, полностью подвластной Мартину и не имеющий никакого намёка на свободу воли. Помнится, при этих его словах я сильно обеспокоился и стал опасаться, не повредился ли рассудок бедного моего племянника, пока он находился без сознания, но он, видя на лице моём все мои мысли, уверил, что он пока ещё прекрасно отдаёт себе отчёт в каждом своём слове и просил слушать дальше. Потом он «поднял», как он выражался, уже не просто труп, а скелет той же самой кошки, предварительно очистив все косточки от мяса и жил тщательнейшим образом. В глазницах и грудной клетке кошачьего скелета, по его словам, вспыхивали иногда зелёные и бледно-голубоватые искры, кости стучали по полу, всё это выглядело совершенно невероятно, но факт оставался фактом – кошка, вернее, то, что осталось от неё, двигалась и выполняло его команды.

О, боже, я не верил ему, ни единому слову! Я считал, что племянник мой – сумасшедший и глубоко скорбел об этом в сердце своём. Он, видя это, лишь посмеялся… Внезапно он стал бледен и спросил, что стало со скелетом, оставшимся на его столе. Я кинулся вниз, в подвал, но ни каких костей там не обнаружил и решил, что за прошедшие сутки слуги осмелились вынести этот скорбный экспонат из моего дома. Мартину я сказал, что всё в порядке, об останках позаботились и ему не о чем волноваться. С какой жаждой он воспринял эти новости, как оживился он! Заметно приободрившись, он продолжил свой рассказ.

Покончив с опытами с кошкой, превратив скелет снова в кучку безмолвных костей и закопав их в саду, племянник мой принялся за опыты над человеком. Из тетради следовало, что чем просвещенней был при жизни человек в области чёрной магии и алхимии, тем более желательны его останки для опыта, и Мартин быстро придумал, кого определить в кандидаты. Раз мой прапрадед составил ту тетрадь, его скелет был бы более всего предпочтителен, рассудил молодой человек и отправился на кладбище. Те познания в истории нашего городка, что он почерпнул, общаясь с библиотекарем, помогли ему найти потрескавшийся и поросший мхом надгробный камень его предка, а темнота июльской ночи скрыла его от кладбищенских сторожей, позволив беспрепятственно выкопать гроб, вскрыть его, закопать яму и принести останки прапрапрадеда в чёрном мешке в свою зловещую лабораторию…

Как страшно было ему, говорил он, когда он чертил круги и пентаграммы, возжигал свечи и, обрядившись в чёрный балахон, взывал к силам тьмы… Но гораздо страшнее стало, когда выложенные в правильном порядке и скреплённые чёрным воском кости зашевелились, слепой безглазый череп поднялся на тонкой шее и голос, звучавший словно бы из преисподней, смеясь, поздравил Мартина с тем, что он оживил себе хозяина и повелителя. Двигая челюстью и совершенно непонятным образом рождая звук без губ, языка и лёгких, скелет поведал  Мартину, что, составляя при жизни своей ту бесовскую тетрадь, полную дьявольских ритуалов, он всё проделал именно с тем расчётом, чтобы прочитавший её захотел оживить останки автора, даруя ему вторую, бесконечную жизнь и власть как над самим неразумным последователем, так и над разнообразными творениями тьмы, что он собирался призвать, используя свои богохульные знания. Явившийся из ада алхимик праздновал победу над собственной смертью, он торжествовал!..

Но Мартин оказался более предусмотрителен и успел прочитать что-то, что предок не собирался открывать жертве, Мартин говорил о каком-то специальном амулете, функцией которого было именно упокоение живых мертвецов. Частично узнав о нём из тетради, частично догадавшись сам, он изготовил более мощную разновидность, чем использовавшаяся в опытах с кошкой, и метнул её прямо в лоб хохочущему черепу. Именно тогда и испустило умертвие тот загробный крик, что слышал я, Мартин клялся, что именно скелет, а не сам мой племянник вопил тогда, вселяя ужас во всякого, чьих ушей касался этот вой.

Я не верил ни единому его слову, я сидел на краю его кровати, и смотрел на него, гадая, сошёл ли он на самом деле с ума, или это просто горячечный бред. Он всё прочёл в глазах моих, всё понял. «А что, дядюшка, закрыты ли двери?» – спросил он вдруг у меня. Я ответил, что не знаю. Тогда он впал в крайнюю обеспокоенность и горячо просил меня пойти и тотчас заложить все двери на засовы. Его странная тревога передалась мне, и я не только закрыл двери, но и тщательно проверил окна во всём доме, заперты ли они. Потом я вернулся к нему.

Он лежал на кровати, бледнее, чем отбеленные простыни под ним. Пот выступил на его лбу, и губы его шевелились, он что-то говорил мне, едва слышно. Я наклонился к нему. «Он пришёл за мной… Не смотрите на окно», – разобрал я. Автоматически, не сознавая, что делаю, я начал поднимать свой взгляд вверх, на выходящее в сад окно, единственное в этой комнате. «Нет! Только на меня, смотрите только на меня, молю вас!» – зашептал он. Но я успел…

Все сорок лет, прошедшие с тех пор, я доказываю себе, что это был лишь плод моего воспалённого воображения, спровоцированный странной болезнью моего племянника… Но тщетно! В кошмарах приходит ко мне это видение… Деревянная рама окна, стекло, отражающее свет забранной абажуром настольной лампы, и лицо за этим стеклом… Вернее, череп, скалящий два ряда жёлтых зубов. Мгновение длился этот ужас, но за это мгновение пролетела вечность. То ли я моргнул, то ли на миг погас свет, но призрак за окном исчез. Я перевёл взгляд на моего племянника, но он был уже мёртв…

Я тщательно допросил прислугу, но никто не сознался в том, что убрал из подвала кости. Но ведь их там не было! Эта тайна не даёт мне покоя до сих пор, и я спасаю свой разум тем, что убеждаю себя, что не все слуги были откровенны со мной. На память той ночи мне осталось полголовы седых волос и надгробие племянника, поставленное на том самом кладбище, где он проводил свои раскопки той роковой ночью…

На этом можно было бы и закончить… Племянник мой помешался, психическая болезнь свела его в могилу, а я пал жертвой собственного воображения… Но одно происшествие не давало мне успокоится всю мою жизнь. Спустя неделю после смерти моего племянника, мой дом навестил один очень странный господин. Он был сух, и жёлтая кожа его была изборождена морщинами, но в то же время он был подвижен и ни малейшего признака старческой слабости не было в его движениях. Он представился мистером Гауфом, но самое странное было то, что спросил он, не живёт ли в моём доме некий человек, его старый друг, и при этом назвал в точности имя того самого моего предка, которому принадлежал подвал и, если верить Мартину, скелет которого я видел в ту ночь. Я ответил, что, должно быть, тут имеет место быть ошибка, что никого, кроме меня, тут не живёт, незнакомец извинился и ушёл.

И только потом я вспомнил подпись на конверте, и колени мои задрожали. С тех пор каждый вечер, пока солнце не село, я закрываю все двери и окна в доме и задёргиваю шторы, чтобы ни малейшей возможности не иметь увидеть тьму за оконным стеклом, а во тьме тот лик… Новая прислуга посмеивается, но упаси их Бог увидеть то, что видел я… Аминь…